Родившийся и живший в Испании поэт Средневековья Йехуда Галеви свою элегию назвал «Стремление к Сиону». Начинается она такими словами:
«Сион, неужто ты не спросишь О судьбах узников твоих, Которых вечно в сердце носишь Среди просторов мировых?..»
Иврит не был языком повседневного общения Йехуды Галеви. Но был языком высшего предназначения – языком священных свитков и книг, языком преданности родине, да и собственно родиной, её воплощением.
Таким был иврит для Йехуды Галеви, таким он был и для Цви Прейгерзона. Благодаря ивриту они сохраняли в душе своей истинную родину, взращивали на ее полях ростки мудрости и литературного слова.
Галеви всей душой рвался в Иерусалим, добрался до Стены плача и тут, по преданию, погиб от руки сарацина. Увидеть Иерусалим – и умереть…
Цви Прейгерзону, юношей учившемуся в Тель-Авиве и мечтавшему вернуться туда, где иврит так же естествен, как воздух, было не суждено снова увидеть Эрец-Исраэль. Но он жил в его книгах, написанных только на иврите. За иврит, за свою родину, Цви Прейгерзон заплатил ГУЛАГу годами жизни, может быть, самыми продуктивными, когда уже наработан опыт и еще кипят творческие силы. Эти злосчастные годы, без сомнения, сократили его жизнь, так что можно сказать, что Цви Прейгерзон погиб на духовном и мученическом пути в Эрец-Исраэль.
«Узникам Сиона посвящается» – эта надпись предваряет «лагерную» книгу Цви Прейгерзона. Он и сам был таким узником и составил летопись хождения по мукам многих и многих товарищей.
p class="c3"> После Второй мировой войны его судьбу определило провозгл class="c35"> В рассказе «Иврит» Прейгерзон описал, какой силы энтузиазм охватил советских евреев после назначения в Москву первым послом Израиля Голды Меир: «Когда по субботам и праздникам в синагоге появлялась Голда Меир, то сейчас трудно даже представить сБЮ<>ебе, какое возбуждение царило среди евреев и как они толпами устремлялись туда». Это описание автор закончил словами: «И тут пошли повальные аресты…»
Цви Прейгерзона арестовали в марте 1949 года – спустя 10 месяцев после провозглашения Государства Израиль. Его обвинили в «попытке установления нелегальной связи с сионистами Палестины для развёртывания националистической работы».
Над этой формулой успешно поработал секретный сотрудник МГБ Александр Гордон. Он подвизался на организации эстрадных концертов, втёрся в доверие к группе литераторов, которая писала на иврите, сделал вид, что хочет изучать этот язык и подбил их на передачу своих произведений в Израиль.
В «антисоветскую группу» входили Цви Прейгерзон, Цви Плоткин, Меир Баазов и Ицхак Каганов.
Цви Плоткина арестовали первым – в сентябре 48-го. Неприятности сопровождали его с 1927 года, когда он подготовил литературный сборник на иврите. При каждой «чистке» Плоткина выгоняли из редакций газет, где он работал. Он хотел выехать в Эрец-Исраэль, но нужно было внести 560 долларов «выкупа» за себя и жену, а таких денег у него отродясь не водилось.
Вслед за Плоткиным арестовали Меира Баазова, младшего сына раввина Давида Баазова, родоначальника грузинского сионизма, арестованного в 1938 году в городе рождения Сталина – Гори, что знаменательно. Был у Меира Баазова брат Герцель, литератор, расстрелянный в 1938 году. Судьба ближайших родственников априори ставила Меира в положение подозреваемого. В Крыму взяли под стражу Ицхака Каганова, ученика Михоэлса, режиссера еврейских и русских театров в Симферополе и Днепропетровске.
Цви Прейгерзон вспоминал: «Инициатором этого был подонок Саша… Наши рассказы были вполне лояльные. Но никто из нас не решился бы послать их за границу окольными путями, если бы не Саша (читай - МГБ)».
…Я представляю себе, как писатель, только что вернувшийся в Москву из Воркуты, садится за рукопись (он писал, как всегда, на иврите, ровными, четкими буквами), и его рука вспоминает то действие, от которого его старались отучить в тюрьмах и лагерях. Например, в карагандинском «Песчаном лагере», первом, где он отбывал наказание, заключенному разрешалось писать домой только 2 письма в год.
Первая «дневниковая» запись Цви Прейгерзона датирована 29-м апреля 1957 года. За год до этого на ХХ съезде КПСС Никита Хрущев зачитал доклад о культе личности Сталина, и «оттепель» начала набирать обороты.
Но Солженицын еще не написал «Один день Ивана Денисовича». Он напишет его только спустя два года, а «Новый мир» Твардовского опубликует еще на год позже – в 1960-м. Так что будь «Дневник» Цви Прейгерзона опубликован сразу после завершения, это он открыл бы эпоху лагерной литературы в СССР.
Первая запись «Дневника воспоминаний бывшего лагерника» повествует о событиях, которые произошли за восемь лет до этого дня:
«1 марта 1949 г., в два часа ночи, раздался звонок в двери моей квартиры. Вошли трое в гражданской одежде и дворничиха – свидетельница, понятая. Они сказали, что пришли проверить удостоверения личностей – паспорта. Когда я протянул им паспорт, они сказали: «Вы нам и нужны. Где ваша одежда?» Один из них предъявил мне ордер на арест».
Цви Прейгерзон не избежал пыточной участи тысяч и тысяч арестованных по политическим обвинениям: на допросах его нещадно избивали, сутками не давали спать, сажали в карцер.
Арестанту в это время стукнуло почти 50, и он страдал язвой желудка.
В конце концов, слово за словом набралось уголовное «дело» на 217 страниц. Когда Цви предъявили обвинение, он понял, что не может подписать себе приговор и отказался. В ход снова пошли кулаки. Вечером того дня он стал бредить, начались галлюцинации. Его перевели в отдельную камеру. Но пыток не прекратили.
Однажды на него набросились несколько садистов, рассекли кожу на голове, выбили зуб.
И вдруг пытки прекратились. С ним заговорили о музыке, о любимом Чайковском и Бизе. Во время домашнего обыска у него нашли документ об учебе в Одесской консерватории по классу скрипки. И это был точно рассчитанный психологический ход. Случилось то, чего не могли добиться побоями – собственной рукой Цви подписал свой приговор.
«Уже в тот день, – рассказал он в «Дневнике», – по возвращении в камеру, у меня начались угрызения совести… Я чувствовал себя так, как будто сам плюнул в свою душу»
Своеобразным реваншем стал для писателя послелагерный рассказ под названием «Иврит», написанный от первого лица. Герой этого рассказа – арестованный, подвергающийся тем же пыткам, что и реальный Цви Прейгерзон. Его правда никому не нужна, её, изложенную русским языком, не желают слушать, и тогда он отказывается говорить на этом языке и требует, чтобы допросы велись только на иврите. «Иврит! Рак иврит!» Так он сформулировал кредо своей жизни.
В рассказе следователь в конце концов сдается, и на допрос приводят переводчика-сексота, в котором он узнает того самого провокатора, которого когда-то сам же и обучил ивриту (прототип, конечно, Саша Гордон).
С этого дня узник одержим ненавистью к предателю. И не так за себя, как за то, что для достижения своей цели он посягнул на святой язык Торы и предков. Узник, теряющий волю к жизни, обретает смысл существования. Он борется со своим телом – и заставляет себя тренироваться, борется с надзирателем – и умудряется перехитрить его подозрительный взгляд в глазок камеры, борется с отвращением к тюремной баланде – ему надо нарастить мышцы. Узник становится борцом за свою родину там, где никакой борьбы быть не может. В финале рассказа предатель наказан. Иврит отомщен.
В 1965 году этот рассказ удалось-таки переправить в Израиль, он был опубликован в Тель-Авиве под псевдонимом А. Цфони и вошел в школьные программы.
Следствие длилось 9 месяцев. Прейгерзон получил 10 лет и отправился в свой долгий путь в ГУЛАГ.
Одновременно с ним приговор объявили еще нескольким арестантам. Всем дали по 10 лет. Только одному пять – за изнасилование несовершеннолетней. Это преступление было не столь тяжким, как пересылка своих произведений в Израиль.
Стоит заглянуть в именной указатель, сопровождающий «Дневник», чтобы понять, с какой тщательностью и с каким желанием сохранить для истории имена узников Сиона он составлен.
Цви дал себе зарок не забыть в лагере иврит. И это ему удалось. Хотя бы потому, что за лагерную проволоку загнали цвет еврейской интеллигенции, в среде которой были люди, знавшие и любившие святой язык.
И в тех страшных условиях случались чудеса. Первым чудом было то, что Цви Прейгерзон и Меир Баазов оказались вместе в одном бараке, на соседних нарах. Их почему-то не разъединили после окончания следствия. Вместе они пережили невзгоды этапа и первые месяцы заточения.
Цви отводил душу с Меиром – они разговаривали друг с другом только на иврите, и это давало ощущение хоть какой-то свободы от лагерного быта.
Одно угнетало Цви: Меир считался человеком здоровым, и его определили на очень тяжелые работы. А Цви как крупного специалиста в области обогащения угля, о чем, конечно, лагерному начальству было известно, использовали более или менее по специальности – он разрабатывал новый угольный комбайн. Он ходатайствовал перед начальством о том, чтобы Меиру Баазову дали при нём место математика. Баазова переводили недели на две, а потом снова отправляли на общие работы. Но хоть какой-то отпуск поддерживал его в невыносимых условиях. Наверное, это спасло его от неминуемой гибели.
По утрам Цви молился на иврите и напевал ивритские песни. Это и помогло ему не забыть иврит и, более того, обучать ему молодых евреев, попадавших в один с ним лагерь.
В одном бараке с Цви Прейгерзоном жил Йехэзкель Пуляревич, один из руководителей каунасского «Бейтара», лидером которого в своё время был Зеэв Жаботинский. С Пуляревичем Цви говорил на иврите, вместе они пели на идише и иврите и при нехватке текста досочиняли куплеты.
Ещё одно имя – Шмуэль Галкин, арестованный по делу Еврейского антифашистского комитета в 49-м. Цви Прейгерзон был знаком с ним еще до ГУЛАГа, восхищался его большой львиной головой. В лагере Шмуэля постригли. «Но и подстриженный лев, – шутил Прейгерзон, – остался львом»
В лагере, в Абези, где они были вместе с Прейгерзоном, Галкин написал стихи, которые передают ужас, в котором они оказались:
И если здесь земля из льда,
Замерзнуть сердце в ней должно ли?
Она судьбе моей чужда,
И лечь хочу я не сюда
Не в землю ужаса и боли…
(Перевод В. Слуцкого)
Переплелись лагерные дороги Цви Прейгерзона и Мордехая Грубияна. Участник войны, поэт был ранен, хромал, награжден медалью «За боевые заслуги». Его семья погибла в Холокосте. А осужден как «американский шпион» – на 20 лет. «Он много курил, – рассказал Цви Прейгерзон, – его пальцы почернели от табака… Грубиян любил петь душевные еврейские песни, были у него песни из собственного «золотого фонда». Я научился у него некоторым из них»
Окружение Прейгерзона в лагере – люди одного круга, одной ментальности. У Грубияна есть стихи о еврейском местечке, наверное, очень близкие Прейгерзону:
Местечка дремота
С молельней, рекою,
С крестьянской заботой,
С еврейской тоскою,
С суровой зимою,
С сапожником-нищим,
И с «черною свадьбой»
На пыльном кладбище.
(Перевод Льва Гумилёва)
Цви Прейгерзон попросил врача-заключенного пристроить Грубияна фельдшером, иначе своего наказания инвалид не выдержал бы.
Цви Прейгерзон отмечал в «Дневнике»: «На один из мотивов, пропетых мне Грубияном, я сочинил лагерную песню:
«Осужден я на десять лет».
К сожалению, музыка, сочиненная Цви Прейгерзоном, не сохранилась.
Скрашивали друг другу лагерные дни и месяцы Цви Прейгерзон и Иосиф Керлер, поэт, ученик Михоэлса. Красавец, он получил во время войны тяжелое ранение лица и лишился всех зубов. Несмотря ни на какие подвиги, его арестовали по делу ЕАК. В лучшие лагерные моменты он, член Союза советских писателей, работал в лагерном свинарнике, затем ассенизатором. Воротящим нос напоминал стихи Маяковского: «Я – ассенизатор и водовоз, революцией мобилизованный» («Во весь голос»). Себя называл ассенизатором контрреволюции.
На одно из стихотворений Иосифа Керлера («Когда я выпиваю рюмку водки») Цви Прейгерзон написал музыку. И она, к сожалению, не сохранилась.
В конце концов, у Цви собралась добрая сотня песен, а то и больше. Благодаря им он не утратил памяти языка.
Последний, шестой, лагерь, куда этапировали Цви Прейгерзона, находился в Воркуте. В дорогу ему выдали залатанные валенки. В «столыпине» ехал в одном купе с вором-рецидивистом, и тот все время поглядывал на лагерный скарб попутчика – нельзя ли чего-нибудь украсть? Но обошлось. Цви кормил рецидивиста ценным деликатесом – присланным из дома топленым маслом..
Но даже и без необходимости умасливать Цви Прейгерзон слыл среди зэков добрым и сердечным человеком, к нему обращались за советом и помощью.
Герш Израилевич занял среди заключенных место «ребе».
Такой случай произошел в воркутинском лагере, где его поселили в барак, переполненный. Рецидивисты были в сговоре с надзирателями, и когда в бараке появлялся новичок-«политический», внезапно гасили свет, нападали на него, избивали и отбирали все, что попадалось под руку. Нары Цви оказались по соседству с нарами главаря уголовников, у которого был большой мешок с награбленным.
Цви нашел подход к страшным соседям, рассказывая им по вечерам увлекательные истории. За это они платили ему нейтралитетом и не грабили. Наибольшей популярностью пользовалась история из Марка Твена – о мелком лондонском клерке, на которого чуть ли не с неба упала банкнота в миллион фунтов стерлингов.
После смерти Уса (так зэки называли Сталина) вышли для ГУЛАГа послабления: отпустили на волю некоторые категории заключенных, начали оплачивать их каторжный труд, в лагерях появились продуктовые ларьки, разрешили, пусть и редкие, встречи с близкими родственниками. Цви дважды навестила жена.
Он начал работать по специальности – в лаборатории Всесоюзного научно-исследовательского института угольной промышленности. А когда в августе 1955 году пришел патент на его изобретение, его вообще вывели за зону, он нашел себе комнату в поселке, а в лагерь ходил отмечаться всего раз в неделю. Наконец, 12 декабря того года пришло сообщение о реабилитации Григория Израилевича Прейгерзона.
Последним ярким аккордом лагерной истории Цви Прейгерзона был рассказ о его возвращении в Москву в 1956 году. На перроне Северного вокзала его встречали жена, дочь с мужем и друзья. Веселой гурьбой они вышли на Комсомольскую площадь и стали поджидать такси. Цви Прейгерзон пишет: «Внезапно подошел к нам мужчина лет сорока и громко сказал: «Эй, жиды, ё… вашу мать, вы чего тут собрались?»
Это были первые слова, которые я услышал в Москве после семи лет отсутствия…».
О том, чтобы «Дневник бывшего лагерника» Цви Прейгерзона одобрило какое-нибудь советское издательство и открыло ему дорогу к печатному станку, не могло быть и речи. «Дневник» увидел свет в Израиле, так был сохранен этот потрясающий документ – своего рода энциклопедия «еврейского ГУЛАГа».
Рефреном к этому произведению выдающегося писателя звучат слова Йехуды Галеви: «Сион, неужто ты не спросишь о судьбах узников твоих?» Написав «Дневник», Цви Прейгерзон сделал все, чтобы Сион помнил.
Comments