Новый Год на Соколиной горе

 Накануне встречи 1972 года повёз меня муж в Москву. Остановились у его родственников. Первый день был насыщен событиями: и в Третьяковке побывали, и пару дефицитных трофеев в ГУМе добыли, и в Малый театр попасть посчастливилось. Но невидимый враг – зловредный вирус гриппа - прервал этот праздник жизни. Бросило в жар, померила температуру. Ртутный столбик поднялся почти до самой верхней отметки, что поразило даже врача скорой. И оказалась я в канун Нового Года в инфекционной больнице на Соколиной горе. А когда меня привезли в палату, я решила, что уже начались галлюцинации. У окна стояла клетка, в которой билась дряхлая старушонка и верещала мультяшным голосом: «Гражданка, дай попить-то!» Позже я узнала, что перегрев материи не охватил моё сознание. И видела я вполне реальную бабу Фёклу 95 лет от роду. А вот её мозг вирус не пощадил. На больничной койке бабульке не лежалось. Она носилась по отделению и забиралась в постели к пациентам противоположного пола, которых это в восторг не приводило. К тому же, подобные набеги могли закончиться серьёзными травмами. Вот и надели гамак на её кровать. - Ой! Девушку привезли, совсем молоденькую, - раздался хриплый голос с соседей койки, откуда на меня глазела морщинистая старуха с рыжими, похожими на клоунский парик, волосами. - Дора Наумовна, можно тётя Дора, - представилась она и тут же начала стаскивать с меня одеяло. - Отдайте одеяло! - прошептала я, облизывая губы. - Одеяло убежяло, улетела пгостыня, - отозвалась рыжая старуха и продолжила громко декламировать «Мойдодыр» с сильным еврейским акцентом. - Положили тут ненашу нацию, так ещё над людями измывается, - донеслось из клетки. Тут пришла медсестра, сделала мне укол жаропонижающего и собиралась вколоть снотворное, но я упросила её угомонить этим уколом нашу громкоголосую сказительницу. Декламация, чуть было не вызвавшая межнациональный конфликт, прекратилась, а воспитывать долгожительницу Фёклу в духе пролетарского интернационализма было, пожалуй, уже поздно. И наступила тишина. Наутро я проснулась в холодном поту с температурой 35, 8 и невероятной слабостью, похожей на состояние невесомости. А когда костлявая и зеленовато-бледная баба Фёкла, одетая в белую больничную сорочку, поманила меня высунутой из гамака рукой, я решила, что это зовёт к себе старуха - смерть. Но одесский говор тети Доры вернул меня в мир живых. - Я имею удовольствие лежать с вами рядом. У вас интеллигентное лицо, - польстила мне она и тут же снова вцепилась в моё одеяло. Я промолчала, чтобы не спровоцировать исполнение «Мойдодыра» на бис, да и сил для борьбы за постельные принадлежности не было. Оказалось, что в палате были ещё две соседки: Аделаида Модестовна, величественная пожилая дама со следами былой красоты (назвать её старухой язык не поворачивался) и Евдокия Каллистратовна или просто баба Дуся, тихая и улыбчивая. Аделаида Модестовна тут же пришла мне на помощь: погрозила пальцем Доре Наумовне, укрыла меня одеялом и воскликнула: - Деточка! Какая вы бледненькая! И как такой нераспустившийся бутончик попал в наш гериатрический цветник? - Вирус нынче уж больно ядрёный! Стариков косит, да и молодым перепадает. А девонька и впрямь с лица спала, ну, ничего, молодая - оклемается, - сказала баба Дуся с ласковой улыбкой. И я, действительно, оклемалась, но из отделения не выписывали, хоть уже толком и не лечили. Мужа ко мне не пускали, даже передачи не принимали – больница была на карантине. И оказалась я перед Новым Годом в этой кузнице здоровья между молотом и наковальней. Ни тебе ёлки, ни шампанского, ни родных и близких, лишь букет божьих одуванчиков. Но мужу всё же удалось прорвать блокаду. Подкупил сторожа, прошёл через чёрный ход и передал мне гуманитарную помощь. Открыла я пакет, а там: мандарины, икра, домашние пирожки и прочие яства. А тут ещё внук Аделаиды Модестовны принёс ей торт, который мы подняли по верёвке, спущенной из окна  Осмотрев провиант, Аделаида Модестовна выдвинула лозунг: « В жизни всегда есть место празднику!» и взяла инициативу в свои руки. Мне доверили сценарий, а рукодельница баба Дуся отвечала за реквизит. Нет ёлки – не беда. Украсили фикус подручными средствами. В ход пошли пустые лекарственные упаковки и вата. А какие бабочки, розочки и гирлянды смастерила баба Дуся из подкрашенных зелёнкой и марганцовкой бинтов! Наше «рождественское дерево» венчала завёрнутая в фольгу спринцовка (идея моя). - Голь на выдумки хитра! - приговаривала мастерица за работой. Бордовый бархатный халат Аделаиды Модестовны был украшен серебряными звёздочками и пушистым белым воротником. На благородной седине красовалась затейливая корона из фольги. Снегурочка сияла немеркнущей красой. А Дед Мороз был просто сказочный: борода, усы, мохнатые брови, шуба и шапка. И всё это так шло дородной бабе Дусе! Праздничный стол был изысканным, а жидкий гематоген, разбавленный газированной минералкой, сошёл за шампанское. И мы его торжественно выпили под бой курантов. - Ой, бабоньки! Благодать-то какая напоследок, хоть и без мужиков гуляем! Чай, до будущего Нового Года не все доживём, – вздохнула амнистированная к празднику баба Фёкла. - Да чтоб язык твой окоченел! - прикрикнула на неё баба Дуся, вживаясь в образ Деда Мороза. - Мине портют праздник! - сама того не подозревая, процитировала Бабеля Дора Наумовна. - Девочки! Не нужно конфликтовать. У нас новогоднее торжество. Так давайте же создадим тёплую атмосферу! - сказала очаровательная Снегурочка. - Твоя правда, Модестовна, - согласилась баба Фёкла и запела, как выпущенная из клетки канарейка: - Как по речке лом плывёт  Из села Кукуева. И куда же он плывёт, Железяка …ева? Снисходительно улыбаясь, Аделаида Модестовна, вынесла свой вердикт: «Моветон, конечно, но забавно. Продолжай, Феклуша!» Ободрённая Фёкла, спела ещё пару забористых частушек и даже попыталась приплясывать, но чуть не упала, и закашлялась. Раздались заслуженные аплодисменты. - А у меня когда-то было недурное контральто, - сказала Аделаида Модестовна и вдруг  запела: «Отцвели уж давно хризантемы в саду…». И хоть голос, видимо, утратил былую силу, исполнение было великолепным: искренность чувств, гордая осанка, отточенные жесты и молодой блеск глаз. Последовали, как писали тогда в газетах, «бурные аплодисменты, переходящие в овации». - А чем порадует нас «племя младое, незнакомое?» «Новое время – новые песни?» - спросила после своего триумфа Снегурочка. У меня было два веских аргумента против сольного пения перед публикой: след наступившего мне на ухо медведя и человеколюбие. Пришлось читать стихи, которые я написала, когда играла в КВН в университетской команде. А потом, видимо, жидкий гематоген ударил мне в голову, и я решила провести с бабушками КВНовскую разминку. Но только Аделаида Модестовна оказалась весёлой и находчивой: на вопрос: « Почему мужчине не стоит ложиться под ёлку после новогодних возлияний?» она ответила: «Всё равно скажут, что он не подарок». Оказалось, что в репертуаре Доры Наумовны был не только «Мойдодыр». Хоть она и прожила в Москве долгие годы, но родилась и выросла в Одессе. А бывших одесситов не бывает. По просьбе «публики» она спела легендарную « Мурку». Истинный одесский колорит с лихвой компенсировал отсутствие слуха и голоса. И вдруг Аделаида Модестовна спросила: - А знаете ли вы, Дора, «Историю каховского раввина»?». - А то нет! - отозвалась та и охотно выполнила и эту заявку. И хоть песенка была уморительно смешной, на глаза Аделаиды Модестовны навернулись слёзы, и она сказала дрогнувшим голосом: - Это была любимая песня моего Ефима. Светлая голова, золотое сердце! Мы так любили друг друга, но « ничто не вечно под луною», впрочем, не будем больше о грустном. Но тут всплакнула тётя Дора, которая когда-то, совсем как «раввина дочка Ента», покинула родной дом против воли родителей. И молодой красноармеец увёз красавицу-одесситку к себе в Москву. Но счастья не было. «Злыдня – свекруха» совсем заела невестку «чужих кровей», муж пил и гулял, но ради детей терпела. На войну проводила. В сорок третьем получила похоронку. А в Одессе никого из родных не осталось: уцелевших после «чисток», расстреляли фашисты. Одна радость – дети и внуки. А скоро и правнук должен родиться. Я зачарованно слушала, как «текут рекой воспоминания»: Аделаида Модестовна выросла в дворянской семье. Едва окончив гимназию, пошла под венец с красавцем-поручиком. Медовый месяц молодые провели в Италии. Рим, Неаполь, Венеция – это казалось мне чем-то сказочным и абсолютно нереальным. (Кто б мог подумать, что спустя много лет и мне доведётся там побывать). Но грянула Первая Мировая, юная Ада проводила мужа на фронт. И погиб он в Гражданскую войну как белый офицер. В тридцать седьмом она со вторым мужем (тем самым Ефимом) попала в сталинские лагеря. Муж погиб, а Аделаида чудом выжила. Хорошо ещё, что сестра уберегла двух её дочерей от страшного дома для детей врагов народа. - Всего шесть лет отсидела, даже туберкулёзом не заболела - сплошное везение. Да ещё один язык выучила в совершенстве - могу и по фене ботать», - сказала с горькой улыбкой Аделаида Модестовна. Выйдя на волю, она с трудом устроилась в библиотеку, подрабатывала переводами. Замуж больше не вышла. Хоть и были порой «побочные сюжетные линии». Из путаного и сбивчивого рассказа бабы Фёклы мы узнали, что был у неё муж, работящий и непьющий, три сына, две дочки, хозяйство крепкое. Жили дружно, трудились без роздыху от зари до зари, и был в доме достаток. А потом всё пошло прахом: всю скотину со двора увели, обобрали до нитки и в колхоз загнали. Хоть и маялись в нужде, но детей на ноги поставили. А тут война двух старших сыновей забрала. Давно уж овдовела, но дети и внуки не забывают, ухаживают. А семью бабы Дуси «раскулачили» и в Сибирь сослали. Отец от чахотки помер, мать болела, и Дуся взяла на себя заботу о младших братишках. Пришлось рано идти работать, времени на учёбу не хватало. Да и не давали ходу «кулацким детям». Работала на швейной фабрике, потом в ателье. Руки-то золотые! Вышла замуж перед самой войной, но мужа не дождалась. Нет, он не погиб на фронте. Сошёлся со своей фронтовой подругой и к Евдокии не вернулся. Второй раз замуж так и не вышла. Но дочку родила и воспитала, умницу и красавицу, себе на радость и в утешение. - Да, никого не пощадил «век-волкодав»! Вот Вам, юная леди, наглядные уроки нашей славной истории. В школьных учебниках несколько иная трактовка. Не так ли? Сейчас-то времена относительно вегетарианские. Надеюсь, вас минует чаша сия, - заключила Аделаида Модестовна. Наступило утро. После обхода меня выписали из больницы. Эта новость вызвала смешанные чувства: радость предвкушения свободы и грусть при мысли о том, что участниц нашего новогоднего бала я больше никогда не увижу. Я часто вспоминала эту полную новогодних сюрпризов ночь, весёлую, трогательную и грустную. А через двадцать лет я покинула страну победившего собственный народ социализма и репатриировалась на историческую родину. И именно здесь, в Израиле, эта история получила неожиданное продолжение. Я иногда принимала участие в радиопередачах на русском языке. И вот тридцать первого декабря 1998 года я рассказала в прямом эфире об удивительной встрече 1972 года. Через несколько минут мне позвонили из Тель-Авива, и я услышала взволнованный мужской голос. И это (представьте себе!) был внук Аделаиды Модестовны, названный Ефимом в честь деда. Он услышал мой рассказ и вспомнил, как перед наступлением 1972 года привязал торт к верёвке, спущенной из окна больничной палаты. Он сказал, что бабушка Ада прожила до 92 лет и часто с улыбкой рассказывала о встрече Нового года в инфекционной больнице на Соколиной горе.