Быть казаком

– А знаешь кто мы? – загадочно спросил Борьку младший брат Илюшка.

– И кто же мы? – поинтересовался Борька.

– Мы явреи, – приглушённым голосом, заговорщицки округлив глаза, выдохнул пятилетний Илюшка.

Конечно, Борька это знал. Вот только не знал, что это значит, быть евреем. И, вообще, было время, и он хотел быть казаком. Конь-огонь, сабля под высь, гнать эту ляшью свору с нашей земли! Вот с казацкой шапкой вышла неувязка. Изучали в классе «Думу про казака Голоту»: «На казакови шапка бирка, зверху дирка…»

Так Борька явственно, на весь класс, пояснил: «Вентиляция.» Училка его тут же выставила с урока под хохот довольных шуткой одноклассников. На том и пронесло. Он в классе был своим. Ну какой там «яврей»? Всё вместе: детские забавы, игры, книги, фильмы, разговоры обо всём на свете. А дни рождения?! Как они ждали эти дни! Мамы старались во всю. У каждого из мальчишек ко дню рождения подавалось что-то своё, особенное – Гришина мать готовила фруктовое желе в специальных металлических желейницах и мальчишки целый год, до следующих Гришкиных именин, вспоминали будоражащий вкус и свежесть, наполняющую рот с каждой ложкой этой рубиновоцветной медузоподобной субстанции. Мама Бориса традиционно угощала кофе-глясе и эклерами. Распитие кофе, с кусочками мороженного в нём, превращалось в репетицию оркестра, когда каждый из приглашённых мальчишек выдувал своей соломинкой в стакане пузыри, и это весёлое действо сопровождалось уморительными булькающими звуками, которые сливались в бравурную какофонию. И никто не знал ничего про национальность другого, да и знать не хотел. Но это в компании друзей Бориса. Была же в классе ещё одна компашка, практически не пересекающаяся с Борькиной. Несколько мальчишек – отпетых двоечников, донимала недоразвитого, но безобидного Юру Городецкого, который из-за своей сильной картавости не мог правильно выговорить ни своё имя, ни фамилию.

Как-то раз они засунули Юру в узкий чулан, где школьная техничка держала свои инструменты, и продержали его там запертым пол школьных дня. Назавтра повзрослевшая копия Юрика – его папа – вещал на открытом уроке о дружбе народов и недопустимости антисемитизма. «Они, издеваясь над моим сыном, приговаривали», – и папа прочёл с клочка бумажки: «Понс! Бей понса!» Особо развитая из девчонок, обратив лицо к классу, шёпотом просветила: «Поц».

Борьке же всё равно понятней не стало.

Годы шли, Борька рос. С возрастом приходил и опыт, не всегда желаемый. Кое-что Борис узнал и из истории своей семьи, причём узнал это из случайных источников, а не от родных. В подсмотренной в папке с семейными документами маминой автобиографии Борька прочёл, что Бабуля – это сестра настоящей маминой мамы, умершей сразу после войны. И справка: Киев, февраль 1946, дистрофия всех органов. А про отца написано, что мама знает только имя – Олег, и что погиб на войне. Это известие Борька принял стоически. Нет бабушки, кроме Бабули, и деда, кроме Деда. Их любовь к маме и к Борьке с Илюшкой не знала границ. Была у них ещё одна любовь. Затаённая. Прорывающаяся иногда в определённые дни и даты. Любовь к не вернувшимся с войны сыновьям. Особенно к младшему – Изеньке, призванному в армию в конце сорокового со второго курса мединститута, и, к утру рокового дня июньского солнцестояния сорок первого, стоявшему со своим артиллерийским полком у самой границы к западу от Ровно, откуда пришло последнее письмо. Старший – Абраша, тоже был приёмным, Бабуля его растила, прияв от сестры, сгоревшей от инфлюэнцы в Империалистическую. Он погиб в сорок пятом, освобождая Польшу. Изенька, кровиночка, Израиль-Лейб Вайсенберг, мальчик двадцать второго года рождения.

Как-то Бабуля с плачем обратилась к Боре: «Боренька, сегодня диктор сказал, что из солдат двадцать второго года рождения остались в живых только трое. Как же это, Боренька? Позвони на радио, возьми их адреса, напиши им, что все они мои сыночки.» Борька ничего не понял, но вернувшаяся с работы мама догадалась, что не трое, а три процента, и тут же напомнила Бабуле, что в Москве живёт и здравствует её племянник, тоже Изя и тоже двадцать второго года, потерявший на войне глаз. Получая паспорт, Борька записался украинцем. Можно было выбрать, а у мамы так и значилось – «украинка», видно, по отцу Олегу. Не то, что это в чём-то помогало Борьке при явной семитской внешности, но никто из близких не отговаривал.

И вот, сборы. Деда не было уже давно. Бабуля согласилась ехать, да не успела, умерла в начале девяностого. К тому времени всё уже закрутилось. Борис, теперь отец, тревожащийся за будущее семьи, мотнулся в Москву и подбросил через милиционера в воротах голландского посольства записку с адресом и составом семьи, и на этот адрес, и на всю эту семью пришёл вызов в Израиль от «родственника» Меира Водовоза. Они ещё смеялись: «Удивительный вопрос! Пум-пум. Кто нам Меир Водовоз? Пум-пум.» Впрочем, смеялись недолго. Однажды Борис застал маму плачущей над бабушкиным наследством – документами, которые та годами хранила под своим матрасом. Мама, сроду не видевшая своего свидетельства о рождении, так как оно всё время покоилось вместе с другими бумагами в подматрасной стопке, протянула его Боре: «На, прочти.» «Свидетельство о рождении. Дубликат, выданный в 1948-м году вместо утерянного. Мать — Елизавета Соломоновна Янкелевич (девичья фамилия Бабули и её сестры) – украинка. Отец – прочерк.»

«Ты понимаешь, – рыдала мать, – они, удочерив меня в сорок шестом, не знали, как мной надышаться. Опекали, баловали, возили, водили, даже на получение паспорта через десять лет, мамочка пошла со мной, и там, показав свидетельство о рождении, тут же его и спрятала. Я знала, что отец не еврей, да и это неизвестно, так как моя настоящая мама жила вдали от семьи, там же родила меня, потеряла Олега на войне, выйдя за него замуж или нет, неизвестно, и сама умерла, успев сообщить Бабуле, где я нахожусь. Они меня приютили, но не удочерили, поэтому я до замужества осталась Янкелевич, а не Вайсенберг. Представляю, чего им, законопослушным и богобоязненным евреям, моим дорогим папе и маме, стоило сделать меня «щирой украинкой», подделав в свидетельстве о рождении национальность матери, родной Бабулиной сестры. Они, с любовью и гордостью назвавшие сына по еврейской традиции двумя именами – Израиль-Лейб, задушили эту гордость ради любви ко мне и страха за моё будущее. Сорок восьмой – «безродные космополиты», теперь понимаю причину. Знаешь о детях, вытолкнутых из «маршей смерти» в чужие руки? Вот на что пошли мои любимые родители в сорок восьмом. Не сердись на них. Крепись, мой украинец, ты же хотел быть казаком?» – сквозь слёзы улыбнулась мама.

18.02.2025