Шира Горшман (1906 - 2001)

Содержание поста:

Биография, библиография

О Менделе Горшмане

Иннокентий Смоктуновский и его Соломея

Биография:

Во время Первой мировой войны Шира Кушнир, как и все евреи из прифронтовой зоны, была выслана с семьёй в Одессу. Лишившись родите лей, попала в еврейский детский дом в Ковно (Каунас). Оттуда перешла в молодёжный лагерь организации «Гехалуц». Училась в Каунасском ев- рейском народном университете.

В 1923 году Шира с первым мужем Хаимом Хацкелевичем и новорож дённой дочерью поехала в Палестину вместе с отрядом колонистов. Рабо тала в сельскохозяйственных комму нах организации «Гдуд а-Авода» («Трудовой батальон»), в киббуце Рамат-Рахель. В 1926 году Гдуд ха Авода, находившийся под влиянием коммунистов, развалился из-за прес ледований. Многих лидеров британ ские власти выслали как агентов Коминтерна. Детей травили в школах, семьи коммунистов лишали медицинского обеспечения и социальной помощи, исключали из профсоюзов. Горшман с товарищами осталась с создателем и руководителем Гдуд-а-Авода Михаэлем Элкиндом.

С ним и большой группой товарищей в 1929 она вернулась в СССР. Они создали сельскохозяйственную коммуну «Войо нова» (новый путь на эсперанто) в Крыму.

В 1930 году Горшман вторично вышла замуж за московского художника Менделя Горшмана и переехала в Москву. Так она избежала репрессий, обрушившихся на еврейские коммуны во второй половине 1930-х гг. Еврейский поэт Лев Квитко, друживший с М. Горшманом, обратил внимание на талант Ширы и предложил ей записывать их на бумаге. Вскоре в газетах «Дэр штэрн» («Звезда» (идиш), Харьков) и «Дэр Э́мэс» («Правда» идиш, Москва) напечатала первые рассказы.

В 1941 – 1945 годах – в эвакуации. Продолжала публиковать свои рассказы в газете Эйникайт («Единство» (идиш), Москва). Вышел сборник Цум зиг («К победе», Москва, 1944 под редакцией Переца Маркиша). Произведения Ширы Горшман распространялись ЕАК за границей.

Первый сборник рассказов Ширы Горшман Дэр ко́йех фун лэбм («Сила жизни», идиш) был издан в Москве в 1948 году.

В 1960-е годы некоторое время жила в Бельцах, затем вернулась в Москву.

В 1961 в Варшаве вышел её сборник Драй ун дра́йсик новэ́лн («Тридцать три новеллы», идиш). В 1963-м в Москве был издан сборник переводов произведений Горшман на русский язык — «Третье поколение».

Там же вышли сборники: Лэбм ун лихт («Жизнь и свет», 1974, русский перевод – 1983); Лихт ун шотн («Свет и тени», 1977); Их hоб либ ару́мфорн («Я люблю путешествовать», 1981); йо́нтэв инми́тн вох («Праздник в будни», 1984).

Шира Горшман состояла в редколлегии журнала «Советиш геймланд» («Советская родина»), где публиковались её произведения.

В 1989 году Шира в одиночку, оставив в Москве детей и внуков, вторично эмигрировала в Израиль и поселилась в Ашкелоне, вышла замуж за коммунара, друга юности. Выступала перед читателями, активно участвовала в литературных объединениях. В 1992 году был основан литературный семинар. В него входили тогда не более четырёх-шести человек – выпускница Литературного института им. А.М. Горького поэт Алла Айзеншарф, уже известный переводчик с французского Феликс Мендельсон, прозаик Юрий Воищев, прозаик Григорий Шапиро, Шалом Пинхасов Позже появились новые литераторы: Вадим Летов, Михаил Беркович, Иосиф Фридман, Иосиф Богуславский.

В семинаре выступали известные писатели – Римма Казакова, Евгений Евтушенко, Александр Ткаченко, Андрей Деменьев, Анатолий Нейман, не говоря уже о наших русских израильтянах – Анатолии Алексине, Дине Рубиной, Григории Кановиче, Игоре Губермане, Анатолии Киме и др.

Здесь, в Израиле, Шира опубликовала сборник повестей и рассказов О́йсдойер («Выживание» – Тель-Авив, 1992) и ещё несколько книг, включавших как старые, так и новые произведения.

О МЕНДЕЛЕ ГОРШМАНЕ

Рассказы Ширы Горшман можно слушать часами — о детстве в литовском мес течке, эмиграции в подмандатную Палестину, возвращении в Советский Союз и смене киббуца на еврейскую земледельческую коммуну в Крыму, об обретениях и утратах, о муже – еврейском художнике Менделе Горшмане и зяте – актере Иннокентии Смоктуновском, наконец, о вторичной репатриации в Израиль в 89-м. Но сегодня речь идет не столько о Шире, сколько о художнике Горшмане и о том окружении, в котором прошла их совместная жизнь.

_____

С Широй Горшман беседовал Г.Островский.

Г.О.:

Мендель Горшман — История еврейского искусства в России. Когда и где вы встретились с ним?

Ш.Г.: Я жила в Палестине, у меня уже были две маленькие дочери, когда мне сказали: «В Советском Союзе, на свободной земле евреи нашли свое счастье. Начинается прекрасная жизнь, и кому же ее строить, как не таким, как ты?!» И я, наивная и легковерная, вместе с такими же идеалистами [Это была группа израильских коммунистов. — Г.О.] сорвалась с места и помчалась в Крым, где создавались еврейские коммуны. Я стала телятницей, работали мы от зари до зари во имя светлого будущего. Было это в 1929 году. А потом в наш колхоз, находившийся неподалеку от Саки, приехали московские художники. Такие же энтузиасты «освобожденного труда» и социалистических утопий, они жили иллюзиями, верили в возможность национального очага евреев в советской России. Среди этих художников был и Мендель Горшман. С этой встречи все и началось. Мендель оказался очень настойчивым, трижды уезжал и трижды возвращался, написал множество картин и портретов коммунаров, а более всего меня — то в белой кофточке, то в голубой. Помню, как Лабас говорил Тышлеру: «Поезжай, поезжай, и тебя постигнет та же участь, что и Горшмана». В 31-м Мендель, или как его все называли, Михаил Ефимович, увез меня в Москву. Кто знает, может, этим он меня спас от гибели: скоро стали исчезать то один коммунар, то другой, мало кто из них уцелел в сталинских чистках.

Г.О.: Акварельный цикл «Еврейские колхозы в Крыму», равно как и последующий «Биробиджан» — это дань художника, как вы сказали, советским иллюзиям и утопиям. До войны и после нее были и другие серии — «Новый Баку», «Киргизия», «Молдавия», «Дагестан». В чем же суть Горшмана как еврейского художника?

Ш.Г.: Это и есть судьба еврейского художника в России — все вместе и все неделимо. Вот только один эпизод. Приглашают как-то Горшмана в Союз художников и предлагают контрактацию и деньги на творческую командировку в Донбасс Деньги были нужны, но поехал он не в Донбасс, а в Винницу. По возвращении состоялся отчет о командировке. Председатель жюри художник Федор Шурпин, лауреат и антисемит, — помните его «Утро нашей Родины»? — даже позеленел, когда вместо донбасских шахтеров увидел винницких евреев. «Это, по-вашему, углекопы?» — «Очень сожалею, что огорчил вас», — ответил Горшман и, спокойно и невозмутимо уложив в папку акварели и рисунки, с достоинством удалился. Я им очень гордилась.

Г.О.: Где же корни искусства Горшмана?

Ш.Г.: Как и у всех нас — в детстве. Он был родом из Белоруссии, из еврейского местечка Новоборисова. Отсюда и его идиш, и превосходное знание местечка во всех подробностях, бытового, обрядового, духовного уклада, национального характера, отсюда и неповторимая атмосфера штеттла, уходящий мир которого оставался жизнью художника и смыслом его творчества. Не случайно дипломной работой Горшмана в московском институте был цикл «Местечко».

Г.О.: И как восприняли эту работу в институте?

Ш.Г.: Прекрасно! Горшману повезло: в Москве, а до того в Костроме у него были замечательные учителя, большие художники, люди редкостной душевной чистоты и благородства — Владимир Фаворский, Николай Купреянов, его жена, тоже прекрасная художница Наталия Сергеевна Изнар, Петр Митурич и другие. Они высоко ценили дарование Горшмана, любили его и чем только могли помогали. Владимир Андреевич Фаворский, например, содействовал его работе в издательствах. Все они, а также Лидия Жолткевич, Анатолий Гусятинский, Виктор Вакидин, с которым мы особенно подружились, после войны Ларион Голицын и многие другие часто бывали у нас дома. Между прочим, все они ученики Фаворского.

Г.О.: Расскажите о собственно еврейских художниках.

Ш.Г.: Все их знают, и я мало что могу прибавить. Марк Аксельрод, Аркадий Лабас, Абрам Кравцов, Лева Зевин, погибший на фронте, Александр Тышлер — сегодня это, можно сказать, классики еврейского искусства, а тогда это были наши близкие друзья и сотоварищи. Как и везде, случались расхождения и охлаждения, но вообще-то жили дружно, сплоченно, ощущая себя частицами единого целого, существовавшего сплошь и рядом не «благодаря», а «вопреки». Первая и единственная выставка Горшмана состоялась за несколько лет до его смерти, в 1966 году — совместно с Аксельродом, Лабасом, Тенетой, Шульцем.

А жить было трудно, и не только нам. Роберт Рафаилович Фальк, художник с европейским именем, часто приходил к нам, и по тому, с каким усердием он поглощал винегрет с хлебом домашней выпечки (пекла сама ради экономии), видно было, что голоден. Заверял, что более вкусного винегрета нигде не ел, и все просил открыть ему секрет приготовления. Какие уж там секреты…

Встречались иногда и с Давидом Штеренбергом. Один из лидеров авангарда, он к тому времени утратил в значительной степени свою непримиримость и к художникам-реалистам относился мягче и доброжелательней.

Г. О.: Вернемся, однако, к вопросу о «еврейском».

Ш. Г.: Это не «вопрос», а то, что пронизывало воздух, которым мы дышали. И создавали эту атмосферу, быть может, не столько художники, сколько писатели. Д.Гофштейн, Д.Бергельсон, Л.Квитко, П.Маркиш были для нас такими же духовно близкими, как и МАксельрод, АЛабас, А.Тышлер. И какой прекрасный идиш звучал в нашем доме! Можно было без конца слушать и любоваться Перецом Маркишем; не встречала в жизни более красивого, обаятельного, талантливого. Горшман написал его очень удачный портрет, если не ошибаюсь, единственный живописный. Маркиш не любил позировать, но Горшману отказать не мог. Портрет был на выставке 66-го года на Кузнецком мосту. И еще запомнился бледный, как полотно, с примерзшими к лицу бороздками слез Маркиш у Белорусского вокзала, когда мы мучительно долго ждали поезд с телом убитого в Минске Соломона Михоэлса. У Менделя есть рисунок — «Михоэлс в гробу». Страшный документ! В свое время Михоэлс уговаривал Горшмана оформить в ГОСЕТе спектакль, но тот отказывался: дескать, я не театральный художник, а живописец, график, иллюстратор.

Г.О.: А потом…

Ш.Г: Потом был кошмар, о котором и сейчас, спустя много лет, вспоминать страшно. Один за другим исчезали друзья, крупнейшие писатели, артисты, ученые. Горшман говорил мне: «Не вздумай строить из себя жену декабриста. Меня могут сослать в Сибирь, а тебя в Казахстан. Так что собери два узелка с самым необходимым». Так я и сделала, и эти узелки еще долго стояли у нас в углу.

Г.О.: Расскажите, пожалуйста, что-либо о Горшмане-художнике.

Ш.Г: Его меньше знают как живописца, хотя он много работал и маслом, и особенно акварелью. Известность и признание Горшману принесли его иллю- страции к «Конармии» И.Бабеля, «Повести о рыжем Мотэле» И.Уткина, поэзии Л.Квитко, замечательные — на мой и не только мой взгляд, — рисунки к рассказам И.-Л.Переца, исполненные накануне войны. А более всего он любил Менделе Мойхер-Сфорима и, конечно, Шолом-Алейхема: читал и перечитывал их без конца. Можно сказать, что с Шолом-Алейхемом он прошел через всю жизнь, и его пос-ледней работой стал большой цикл литографий к «Менахему Менделу». Он был уже тяжело болен, я подвязывала ему грелку, а он все рисовал, и эти иллюстрации ничуть не уступают работам молодых лет. Я не искусствовед, не критик, оценку творчеству Менделе Горшмана дадут специалисты, но в одном совершенно уверена: это произведения очень высокого художественного уровня. И очень еврейские.

ИННОКЕНТИЙ СМОКТУНОВСКИЙ И ЕГО САЛОМЕЯ

Реувен БЕСИЦКИЙ

«Каждая женщина, которая любит — царица». И.Куприн

На похоронах Иннокентия Михайловича Смоктуновского замечательная актриса Людмила Касаткина негромко сказала: «Умер король!» Действительно, имя Смоктуновского оказалось звездой первой величины в созвездии выдающихся российских и советских актёров. Как-то в беседе с Олегом Ефремовым он сказал: «Ты, Олег, — лучший артист России!» Ефремов спросил: «А как же ты, Кеша?». Без ложной скромности Кеша ответил: «А я — космический артист!»

До того как Кеша оказался на вершине славы, он прожил трудную, полную лишений жизнь. Будущий великий артист родился 28 марта 1925 г. в селе Татьяновка Томской обл. в крестьянской семье. Сразу же после коллективизации родители покинули обжитое гнездо и переехали в Красноярск. Глядя на его аристократичную внешность, невозможно было предположить, что его прадед был простым егерем в Беловежской пуще и только за то, что «завалил» зубра, — предмет царской охоты, был сослан в Сибирь. Голод, который вынудил семью Смоктуновичей покинуть Татьяновку, в 30-е годы, «накрыл» их в Красноярске. Отец и мать не в состоянии были прокормить трёх сыновей, и чтобы спасти детей, им пришлось отдать двух сыновей — Кешу и Володю — на воспитание тетке, родной сестре отца.

В Красноярске его «обожгло» театром: ему было 14 лет, когда он попал в Красноярский театр, который оставил в душе мальчика незабываемое впечатление. Ему казалось, что сам воздух был наполнен волшебством и тайной, все было неведомо и немного страшно. Благодаря этому посещению Кеша вскоре записался в школьный драмкружок. 1941 год — война: отец ушел на фронт и погиб в 1942 г. Вся тяжесть заботы о семье, в основном, легли на плечи юного Кеши. В 1943 г. его самого отправляют в военное училище. Правда, доучиться ему не дали: он проштрафился — за то, что в учебное время собирал в поле картофель, его отправили на фронт. И тут свершается великое чудо. Человек, прошедший все круги ада: фронт, плен, партизанский отряд и послевоенные голодные и холодные годы, смотревший смерти в лицо каждый день, остался жив — это ли не чудо? Судьба явно берегла его, хранила этого великого актёра для всех людей, которым он подарил свой талант.

После окончания войны, «благодаря» сталинским законам в отношении бывших военнопленных, Смоктуновский возвращается в Красноярск. Здесь он начал свой творческий путь с учёбы в Красноярской театральной студии. Но был оттуда через год изгнан за драку. Оскорбленный подозрительным отношением власти, как к бывшему военнопленному и побоявшись, что его могут сослать, Смоктуновский сам уезжает в добровольную ссылку — в Норильск, где работает с такими замечательными актёрами как Жженов, Юровская, Лукьянов и другие. Здесь ему посоветовали сменить фамилию Смоктунович, которая «попахивала» 5-й графой, на более нейтральную — Смоктуновский. С Норильска начался его путь по городам и весям Советского Союза, где он пробовал свои силы в разных театрах. Но в 1954 г. он твёрдо решил попробовать свои силы в Москве. Покорение столицы оказалось делом непростым. Он перебывал во всех театрах, но нигде не пришелся ко двору и оказался в совершенно безвыходной ситуации. Счастье, что иной раз выручали истинные друзья — Римма и Леонид Марковы. У них он порой ночевал, обедал. Но чаще голодный, в потертом лыжном костюме (единственном своем туалете), он бродил по летней Москве и ночевал, где придётся, но, тем не менее, из столицы не уезжал. Но вот фортуна повернулась к Смоктуновскому лицом: ему дали так называемые разовые выходы на сцене Театра им. Ленинского комсомола, наиболее популярного в те дни в столице. Однако жизнь от этого лучше не стала.

Кто знает, как дальше сложилась бы его судьба, если бы не вмешалась сама судьба... Он познакомился с женщиной, любовь к которой пронёс через всю жизнь. Произошла эта встреча с будущей женой в Ленкоме, где она работала. Звали её Саломея, или как впоследствии он называл её нежно — Соломка. Кто же она, этот ангел-хранитель: любящая жена, мать двоих детей и верный спутник, сопровождавшая Иннокентия Михайловича до конца жизни?

Её настоящее имя — Шломит Менделевна Горшман. Судьба этой необычайной семьи — семьи Горшман, могла бы стать сюжетом увлекательного романа. Мама — известная еврейская писательница, писавшая на идише — Шира и её муж, отчим нашей героини, советский художник — Мендл Горшман.

В те годы, когда происходили эти события, они жили в старом доме на Малой Грузинской. Снаружи дом казался совершенной развалюхой — дунь на него, и останутся одни руины. Но в нём ещё жила былая красота, оставшаяся от тех, кто строил дом. Все 10 квартир этого небольшого дома по сравнению с внешним видом выглядели совсем по-другому: высокие потолки, большие окна и паркетные полы были бы под стать любому элитному дому. Одну из комнат в доме занимала семья Горшман. Саломея к этому времени окончила Театральное училище по специальности «моделирование» и работала художником-костюмером в театре Ленком.

Мама, каждое утро провожавшая дочь на работу, выходила за ней на улицу и не возвращалась, пока дочь не исчезала за поворотом. Она видела, как мужчины оборачивались, глядя на стройную фигуру девушки. И действительно, она была красива: длинная шея с изящной головкой со светлыми волосами пепельного оттенка и серо-голубыми глазами. Но Шире всё чаще приходила мысль: «не родись красивой, а родись счастливой»: дочери уже под 30, а она одна.

Дочь всегда делилась с мамой своими радостями и печалями и однажды рассказала ей, что в театре появился новый артист — очень неловкий, застенчивый мужчина, который приходил к ним в мастерскую, чтобы подлатать брюки. В следующий раз он пришел в мастерскую и сконфуженно передвигался, не отходя от стенки. Саломея заметила его состояние и предложила ему костюм Хлестакова из гардероба театральной костюмерной. Молодой человек, застенчиво улыбаясь, с благодарностью принял костюм. Через некоторое время он вернулся и поразил всех, кто был в мастерской: элегантные походка и движения неузнаваемо преобразили его. Вот так, без всякой романтики, состоялась первая встреча будущего «космического» артиста Иннокентия Смоктуновского и его будущей жены — Саломеи Горшман. После рассказа о своём новом знакомстве, дочь всё чаще стала допоздна задерживаться на работе, ничего не рассказывая матери. Однажды Саломея сделала подарок маме — купила отрез на костюм. Но мама, увидев отрез, расхохоталась: «Это же материал на фрак для Чичикова».

Саломея обратилась за поддержкой к отцу: отец похвалил материал, но выразил своё неодобрение зелёным и желтым блесткам на материале. Саломея обиделась, но промолчала. Вечером, за ужином, она рассказывала, что была на спектакле с участием её нового знакомого. Она была восхищена его игрой и уверяла родителей, что если ему повезет, то он никогда не будет ходить с залатанными брюками. Тут же она сообщила родителям, что она пригласила Иннокентия в гости и попросила маму не устраивать особых торжеств по этому поводу, т.к. молодой человек очень застенчивый и будет смущён пышным приёмом.

Через три недели, вечером, Саломея открыла дверь и на пороге Шира увидела улыбающегося молодого человека с голубыми глазами и несоразмерно длинными руками и ногами. Она пригласила его в дом, и он устроился на тахте, но, не зная, куда девать свои руки и ноги, покраснел как рак. Они познакомились, и Шира с любопытством разглядывала Иннокентия. Он ещё больше смутился и даже привстал, как будто собирался уходить. Шира подала на стол, что было в доме, извиняясь за скромный ужин, с укором глядя на дочь, которая не предупредила о приходе гостя. Иннокентий успокаивал её: «Не волнуйтесь Шира Григорьевна, всё прекрасно. Я очень благодарен. Хорошо, что Саломея Михайловна вам ничего не сказала заранее».

Он почти ничего не ел, выпил чаю и стал собираться. Саломея проводила его. Вернувшись, она стала упрекать маму за чересчур пристальное внимание к молодому человеку. Родители не могли понять, почему Иннокентий так смущался и так быстро откланялся. Пришлось дочери объяснять родителям, что ему всё время казалось, что мама рассматривает его костюм, пошитый из отреза, подаренного ей. Мама была в недоумении: её больше интересовал человек, а не костюм, в котором он был. В один из летних дней 1954 г. Саломея открыла дверь, и мама её не узнала: всё лицо светилось счастьем: «Мама, я выхожу замуж».

Эта новость так поразила Ширу, что на какое-то мгновенье она потеряла сознание. Саломея успела подхватить её на руки и уложить на тахту. В следующее мгновение они сидели, прижавшись друг к другу, и дочь почувствовала, как тёплая мамина слезинка скатывалась по её щеке. Они сидели молча — мама и дочь, каждая думая о чём-то своём. Они даже не услышали прихода отца, и только его голос привёл их в чувство: «Что вы сидите как неприкаянные?».

Еле сдерживая свои эмоции, они накормили его обедом, и только после этого дочь объявила ему, что она выходит замуж. Теперь уже втроем они молчали, потом отец поцеловал дочь, и спросил, насколько серьёзно она обдумала свой шаг, и всё ли она знает о своём избраннике; ведь нам придётся жить одной семьёй в одной комнате, и неизвестно, сможем ли мы ужиться. Саломея успокаивала отца и, наконец, он подозвал дочь и жену к себе, поцеловал их, давая, таким образом благословение на новую жизнь своей дочери. На следующий день они решили устроить семейный ужин для жениха и невесты. Жених пришел с двумя бутылками шампанского и букетом алых роз. Выпив по бокалу шампанского, все расчувствовались, и жених пообещал никогда и ни в чём их не огорчать. Её близкие подруги и некоторые коллеги по работе, узнав, что она решила выйти замуж за неизвестного начинающего актёра, хором отговаривали её от этого шага. Но Саломея была непреклонна. Устроить свадьбу оказалось для Ширы и Мендла делом нелегким: во-первых, как всегда — дефицит финансов, во-вторых, надо как-то разместить молодых. Вечером раздался стук в дверь и двое мужиков занесли в комнату громадный матрац. Оказалось, что это свадебный подарок закройного цеха. Жених сделал четыре подставки под матрац, и ложе для молодоженов было готово. Пришлось, правда, сделать кое-какие перестановки в комнате, чтобы найти подходящее место для брачного ложа, которое Шира назвала «мягкая свадебная принадлежность».

Тем же вечером составили список приглашенных на свадебный «банкет», который решили устроить дома. Когда составили список из 25 человек, Шира сокрушенно сказала: «Я всё умею делать, но растянуть комнату не в моих силах». В назначенный день пришли все 25 человек: в основном это были коллеги Саломеи по цеху и только 3-4 человека, которых пригласил Иннокентий. За стол поместились все, но подняться со стула или выйти из-за стола было невозможно. Было шумно, все хорошо друг друга знали и обстановка непринуждённого веселья царила за столом. Тосты произносились один за другим. Один тост, волнуясь, произнесла одна из портних: «Саломея, мои слова обращены к тебе. Я работаю с тобой давно, ты всегда всем говоришь правду в глаза. Я уже не говорю о красоте вещей, которые изготовлены твоими золотыми руками. Наполните бокалы, выпьем за нашу смелую заведующую, извини, что не называю тебя по отчеству. Саломея, пью за тебя! Я пью за то, чтобы ты никогда не пожалела, что поступила так, как подсказало сердце. Будь всегда счастлива!»

Повеселевшие гости встали из-за стола, сложили стулья на кровать и танцевали до утра. Утром все собрались и пошли к метро, в вестибюле удивлённые пассажиры наблюдали, как компания молодых людей пела и танцевала под зажигательный мотив фрейлахс. Проводив гостей, молодые пришли домой, навели порядок в комнате, и Иннокентий предложил Саломее совершить мини-свадебное путешествие за город. Молодые вернулись вечером, и Шира заметила что-то новое в выражении лица дочери. Саломея, её родное дитя, смотрела на мужа таким счастливым и нежным взором, что у неё затрепетало сердце. А когда они сели на кровать и Саломея прижалась к мужу, Мендл предложил жене пойти прогуляться.

* * * Ночью Шира не могла заснуть, у неё перед глазами, как в калейдоскопе прошла её нелёгкая, бурная жизнь*. Ей вспомнилось родное местечко Кроки (ныне — Кракес), расположенное на берегу живописной реки Смилгайте, куда она с девчонками жаркими, летними деньками бегали купаться. По записи в метрическом свидетельстве она знала, что родилась 10 апреля 1906 года. Только по документам Шира знала, как зовут отца — Цви-Гирш Кушнир. Однажды бабушка увидела, как отчим жестоко избил её и забрала к себе. Дедушка Эля славился во всей округе своим умением мастерить печи, а бабушка Песя — умением красить домотканое полотно. Шира с раннего детства видела, каким тяжким трудом добывают свой хлеб бабушка и дедушка. Но помнила и уроки жизни, которым учила её бабушка: «Дитя моё, не поддавайся никому, ни перед кем не унижайся, ничего не бойся. Будь красивой, чтобы люди тебя любили... Помни обо всех и всех жалей, только себя не жалей!».

Ширка себя никогда не жалела. Она испытывала к бабушке и дедушке больше чем любовь — «их об зей холт» — обожание этих прекрасных простых людей. Она была смелой девчонкой, боевой и с острым умом, и дедушка говорил: «Кабы не малость, то быть тебе парнем». Дедушкин дом, где она росла, стоял на краю поля, за которым начинался лес. В летнее время Шира с бабушкой и дедушкой ходили в лес. Бабушка знала много трав и собирала их для лечения. Но дедушка над ней подшучивал: « Травы твои и во сне мне снятся. Говоришь, помогают от всех недугов? А я говорю тебе, что это помогает только от чиха — апчхи, апчхи!» — и дедушка притворялся, что чихает. Вспомнила она и свою учебу в хедере у ребе Шмуэля, и Мейлехке Сендера — мальчика, который сидел с ней рядом и не мог запомнить ни единого слова из Библии. Она подсказывала ему, и за это получала от него один грош в пятницу. Когда у неё накопилось две копейки, она пошла к Вихне-кондитерше и купила кусок халвы. Спрятавшись за пирамидой, где сушились нарубленные дрова, Ширка съела всю халву. Она зашла в дом, дедушка подозрительно посмотрел на неё и спросил: «Внученька, почему же ты нас не угостила халвой?»; она покраснела до кончиков волос. Этот случай, когда она вспоминала о нём, не давал ей покоя — ей было очень стыдно за себя. Вот такие далекие воспоминания, с запахом своего детства, легкой дымкой прошли перед глазами Ширы.

* * * Шира и Мендл звали своего зятя Иннокентием Михайловичем; он тоже называл их по имени и отчеству. Однажды он спросил: «Шира Григорьевна, не обижаетесь, что я называю вас по имени отчеству?» Она отвечала, что пусть он называет их, как ему нравится, но только чтобы не случилось как с одним молодым человеком. Он называл свою тёщу мамой, а сам ожидал, когда она уйдёт в иной мир, чтобы завладеть её сберкнижкой и маленькой комнатой. «Мама у вас есть, а станем ли мы друзьями — время покажет», — сказала ему Шира. Это было тяжелое время для их семьи. Иннокентий ходил по театрам и всюду получал отказ. Саломея работала до позднего вечера, выполняя заказы состоятельных клиенток. Им было больно смотреть, как он, занятый своими мыслями, ходил по комнате, затем неожиданно брал книгу в руки, вытягивался на мягком свадебном подарке и часами смотрел в неё. Мендл со скепсисом относился к восторженным отзывам дочери о игре Кеши в тех коротких ролях, которые она видела. Шира старалась создать такую атмосферу в доме, чтобы отвлечь зятя от тяжких мыслей. Он оживлялся только тогда, когда домой приходила его Соломка, он каждый вечер встречал её с работы. И Шире он старался помочь: ходил за покупками, мыл посуду, натягивал верёвки и помогал развешивать бельё после стирки, и выполнял ещё всякие мелкие дела по дому. В один из вечеров Саломея пришла в приподнятом настроении и выпалила Кеше: «Завтра наденешь свой "фрак", побреешься и к 10 часам явишься на улицу Воровского в Театр киноактёра».

Он не поверил: «Ты шутишь, Соломка?» «Отнюдь, завтра собирайся и дай Бог тебе удачи». Она не показала виду, но на душе у неё было тревожно — хоть она и просила помочь немного знакомого ей режиссера Л.Трауберга, но не была уверена, что поход Кеши будет успешным. Назавтра у нёё целый день работа валилась из рук, она еле дождалась вечера и, увидев, Кешу за столом с родителями, сразу всё поняла. От радости она не могла произнести ни единого слова. Кеша подбежал к ней, поднял её и закружил в каком-то эйфорическом танце. Позже он делился своими мыслями о семье: «Для меня семья — это в первую очередь жена: здесь — тепло, любовь, надежда, вера, уют, достоинство, и мораль, и нравственность». После женитьбы на этой хрупкой девушке он физически ощутил, что все страшное позади, что её любовь буквально поднимала его и несла на крыльях. Но эта любимая им женщина обладала еще и такой силой воли, которая, как в сообщающихся сосудах, переливалась в него и помогла ему стать актёром космического масштаба. Она это отрицала, и считала, что если что-то и делала, то лишь служила беззаветно своему мужу, в чем видит призвание жены вообще. И он сохранил любовь к своей Соломке на всю жизнь.

Через 3-4 месяца Кеша уехал на гастроли. Вернулся он окрылённый: газеты писали о нём хорошие рецензии. Вскоре, в первой половине 1955 г., режиссёр Иванов пригласил Смоктуновского на «Ленфильм» сниматься в картине «Солдаты», который ставился по повести В.Некрасова «В окопах Сталинграда», где он должен был сыграть роль лейтенанта Фарбера. Иннокентий был растерян: сможет ли он сыграть эту роль, да ещё в незнакомом ему кино. Только Саломея могла ему внушить веру в себя: «Кеша, у тебя получится». Он уехал в Ленинград и каждый день звонил своей Соломке: когда её звали в канцелярию к телефону, у неё замирало сердце. Она старалась успокоить его и вселить веру в свои силы. Однажды она пришла домой сияющая: «Поздравьте, Кешу утвердили на роль». Через шесть недель рано утром раздался стук в дверь. Так мог стучать только он, и Саломея в ночной сорочке бросилась встречать его. На пороге появился улыбающийся Кеша с большим свёртком в руках: «Марш сейчас же в постель, я с мороза». Он развернул свёрток, поцеловал Ширу и вручил ей большой букет роз: «Это вам и Соломке».

Пока Шира любовалась цветами и ставила их в воду, она совсем забыла, что гостя нужно кормить. Воспользовавшись минутой замешательства, Кеша подошел к ней и робко сказал: «Там на "росинанте" (так звали письменный стол) я положил свой гонорар, только дайте мне, пожалуйста, на карманные расходы».

Теперь Кеша, почувствовав себя кормильцем, требовательно просил Саломею не брать частные заказы от актрис и других клиентов. Когда она отправилась на работу, Смоктуновский обратился к Шире Григорьевне:

«Я видел, как вы рано утром уходили, чтобы выстоять очередь за потрохами, гусиными шеями и другими "деликатесами". Теперь я прошу — не стойте в очередях, лучше читайте, вы ведь любите читать?» Шира улыбнулась, она не представляла себя барыней.

* * * Через два месяца Кеша пригласил их в Дом кино на просмотр фильма «Солдаты». Ни Шира, ни Мендл, ни даже Саломея не узнали его. На экране, в самом пекле войны, жил человек, не похожий на других солдат — сугубо штатский, интеллигентный. Очки, которые непонятно как держались у него на носу, то ли помогали ему, то ли мешали; неуклюжая походка, руки, свисающие до худых колен; на макушке измятая пилотка, из-под которой, как у ребёнка, выглядывали пшеничные завитки волос. Детский наивный взгляд голубых глаз (которые так поразили Г.Товстоногова) на всё происходящее вокруг и ненависть к врагу: Смоктуновский создал такой образ, который открыл ему зелёный свет и в кинематограф, и в театр. Образ солдата был ему до боли знаком, он сам прошел всю войну и испытал все её ужасы на себе. На выходе из кинотеатра Саломея с видом победителя сказала родителям: «Вот видите, я же вам говорила».

Они были потрясены таким неожиданным перевоплощением Иннокентия. По дороге домой Мендл заскочил в гастроном и купил бутылку шампанского, чтобы отметить это неординарное событие дома. Гостей не ждали. Но как только сели за стол, нагрянули артисты из Ленкома, где работала Саломея, а затем и артисты Театра киноактёра. Все поздравляли Кешу с большим успехом. Шира не знала, куда ставить цветы. Утром Кеша устроился писать письмо и сказал Шире, что он давно получил от мамы письмо с поздравлением по поводу свадьбы и вот только теперь собрался ответить. Через две недели в дом принесли телеграмму, где мама сообщала, что она с тётей Надей едут в гости, и просила Кешу их встретить.

Прошли сутки, Кеша поехал на вокзал и привёл в дом двух женщин, и вслед за ними стал втаскивать в дом тюки, свёртки и два перевязанных верёвками чемодана, к одному из которых были прикреплены чёрные валенки. Тётя Надя сразу достала бутыль самогона. Кеша хотел его убрать, но она настояла на своём: «Самогон лечебный, я вложила в него немного полыни и чёрных ягод, а это исцеляет от всех болезней». Мама Кеши — Анна Акимовна — тоже стала показывать свои гостинцы: мешочек пшена, мешочек муки, мешочек мака и мешочек конопли. Кеша посмотрел все гостинцы и удивлённо спросил: «Зачем конопля?»; мама просила его подождать и положила мешочек на самое видное место. В этот день Мендл и Саломея пришли с работы пораньше. Как только Саломея переступила порог, Анна Акимовна обсыпала её коноплёй и только после этого обняла и расцеловала. Надежда Петровна сделала то же самое. Затем она вытащила из-за пазухи узелок, а из него колечко с зелёным камушком и надела его на палец Саломеи: «Береги его, это самый дорогой подарок, — муж подарил мне его, когда ещё сватался». Шира пригласила гостей за стол, и после трапезы они задремали. Кеша принёс от соседей две раскладушки и усталых гостей уложили спать. Лёжа в постели, засыпая, Надежда Петровна спросила Ширу, где можно продать валенки, которые она привезла. Когда все были дома, Анна Акимовна по большей части молчала, но когда она оставалась с Широй, то рассказывала о тяжкой доле, которую ей пришлось пережить: 12 детей, из которых 6 умерло, остались 3 дочери и 3 сына, гибель мужа на фронте и работа с утра до ночи, чтобы прокормить детей. За всякую, даже малую провинность, отец бил детей смертным боем, да и ей доставалось. Однажды она вдруг спросила: «Шира Григорьевна, муж никогда не поднимал на вас руку?»

Шира хотела ответить: «Что вы говорите, как можно», но посмотрев на сваху, сказала: «Жизнь прожить — не поле перейти. У каждого своя судьба». И перед глазами на какие-то мгновения всплыли события 30-летней давности.

* * * В 17 лет от роду она вышла замуж за Хаима Хацкелевича, который был на 15 лет старше. Затем новый поворот судьбы: по зову сердца и души они уехали строить новую жизнь на Землю предков. Работали от зари до зари под палящим солнцем, возрождая заброшенную землю в киббуце Рамат-Рахель под Иерусалимом. Энтузиазм этих ребят был настолько высок, что они смогли противостоять неимоверным трудностям первопроходцев. Следующее событие в её судьбе — она с тремя детьми, без мужа, с другими коммунарами уехали строить коммунизм в Советский Союз. В Крыму они организовали коммуну под названием «Войо нова» (на эсперанто — «Новый путь») Такая же тяжелая работа на иссушенной крымской земле, не легче чем в киббуце, и тот же энтузиазм. 1931 год стал для неё переломным: для показа жизни евреев-земледельцев в коммуну приехала группа художников, и среди них — Мендл Горшман. Их любовь началась с первого знакомства и все коммунары поняли, что она скоро их покинет. Так и случилось: художник и доярка поженились, а затем Мендл увез ее с дочерьми в Москву.

* * * Всё это, как яркая вспышка памяти, прошло перед ней. Из этого состояния вывел её вопрос мужа, который через два дня знакомства с Анной Акимовной и Надеждой Петровной, спрашивал у матери артиста: «Откуда взялся Иннокентий: его походке, манерам и поведению мог бы позавидовать любой аристократ». Но вот гости уехали и Мендл пошутил, вспомнив знаменитую хасидскую притчу: «Выпустили козу». Уехали они своевременно. Саломея себя плохо чувствовала: её подташнивало, и всё время хотелось кислого. Отец шутил: «Доченька не делай такое кислое лицо, это весёлая хворь».

* * * В это же время произошел случай, перевернувший жизнь начинавшего свой путь на Олимп актёра Смоктуновского. Главный режиссер Ленинградского Большого драматического театра Г.Товстоногов начал готовить к постановке спектакль «Идиот» по роману Ф.Достоевского, и подыскивал артиста на роль князя Мышкина. На одной из репетиций на него нашло озарение — он вспомнил Смоктуновского в роли лейтенанта Фарбера — ребёнок с большими печальными и умными глазами. По воспоминаниям Товстоногова: «У своего Мышкина я видел такие глаза — открытые, с чистым взглядом, проникающим вглубь». Он был пленен этими глазами — в них он увидел идеального князя Мышкина. Последовал звонок в Москву и предложение Смоктуновскому приехать в Ленинград, и тот согласился. Как только он дал согласие, его сразу начали одолевать сомнения. И тут, как всегда, на помощь пришла Саломея: она успокаивала и вселяла ему веру в свои силы. По вечерам они вместе перечитывали роман. Суламифь убеждала его: «Кеша, для того, чтобы изобразить человека, который говорит всё, что думает, Достоевский наделил его падучей. Человек в здравом рассудке говорит то, что нужно, а не то, что думает». Расхаживая по комнате в глубоком раздумье, Кеша говорил ей: «Ты понимаешь, что для этой роли мне нужен год?»

Как только Смоктуновский получил телеграмму из театра о том, что начинаются репетиции, он собрался и уехал в Ленинград. После первых репетиций он написал жене письмо, где жаловался, что с ролью у него пока не получается: «Я вижу Мышкина, знаю, как он держится, даже чувствую, то, что он... но не могу это передать... Его образ мне понятен. Но все движения мои скованны. Когда во мне оживёт душа Мышкина, не знаю. Мне очень тебя не хватает. Твой тоскующий Идиот». В 2003 г., вспоминая мужа, Саломея говорила: «Муж очень любил меня. Сейчас мне уже 80. И мне очень хочется жить! Мужа уже много лет нет в живых, но он постоянно находится рядом со мной. Я часто вижу его призрак в нашей квартире на Тверской. Мы с ним говорим. Я всегда радуюсь этому привидению. Благодаря ему, я не чувствую себя одинокой... Он остался для меня непостижимым человеком. Сорок лет прожили вместе, но он остался тайной, чудом».

Она прочитала письмо родителям, те засомневались, правильно ли поступил Иннокентий, что согласился на эту роль — ведь это Достоевский. Саломея возражала им, что у неё тоже не всегда получается с первого раза: «Когда я делаю первые эскизы костюмов для спектаклей, они так далеки от того, что я хочу. И проходит немало времени в поисках и муках, прежде чем получится то, что нужно и зрители увидят костюм на сцене». Дней через десять в мастерской появился актёр из Ленинграда и рассказал Саломее, что все они наблюдают за Иннокентием, он очень интересный артист и если вначале роль не получалась, то сейчас постепенно всё налаживается. Он передал ей подарок от Кеши, но она была разочарована: вместо сладостей он прислал ей чулки, лайковые перчатки и другие мелочи.

После отъезда этого актёра, Кеша прислал короткое письмо, где в приподнятом настроении рассказывал, что «нащупал» Мышкина и теперь у него должно всё получиться. Саломея ожидала подходящий момент, чтобы поехать в Ленинград. Но, как говорится, «человек предполагает, а Бог располагает». Однажды утром мама спросила её: «Ты сегодня пойдешь за билетом?» И она ответила: «Мне уже предстоит совсем другая дорога...» Шира всполошилась: по времени, которое установили врачи, было ещё рано, но она моментально отвезла дочь в роддом и просидела в приёмном покое, пока её не попросили идти домой.

Дома она была как на иголках, с гневом пожурила Мендла, что он может в такой момент спокойно сидеть и что-то писать. В полночь Шира собралась идти к автомату, чтобы позвонить в роддом и муж пошел с ней. Она так волновалась, что попросила позвонить его. Он набрал номер и приятный голос ответил ему, что родился мальчик. Когда Шира услышала от мужа, что родился мальчик, она не поверила и попросила переспросить ещё раз. Муж переспросил и поздравил её с рождением внука с весом аж почти 4 килограмма! Всю ночь они не сомкнули глаз. Утром, когда Мендл собрался на работу, она вышла вместе с ним, чтобы с ближайшей почты дать телеграммы Иннокентию и его маме. Затем она купила цветы, молоко, сдобные булочки и всё это отнесла в роддом. Вечером, когда Мендл пришел с работы, он увидел сияющую от счастья жену, жадно поедавшую всё, что было в доме, т.к. в предыдущие два дня ей было не до еды. «Твой пост был длиннее, чем у самой великой праведницы», — пошутил он. В этот момент кто-то постучал в дверь. Шира открыла и застыла в изумлении: на пороге стоял Иннокентий. Он поздравил, поцеловал её и сказал: «Мой сын родился счастливым — у него прекрасные бабушка и дедушка». Они не ожидали его увидеть: в это время поезда из Ленинграда не ходили. Он сказал, что приехал на попутке. Когда Шира спросила у зятя по поводу ужина, он отказался и предложил ложиться спать.

Пока Саломея находилась в роддоме, Шира с зятем навели в комнате шик и блеск. В один из вечеров они втроём стали думать, как назвать мальчика. Мендл предложил назвать его Пейсах — по имени отца, убитого фашистами. Иннокентий подумал и сказал: «Пейсах — это же Петя, Пётр!» Мендл опустил голову и молчал. Когда зять вышел из комнаты, Мендл обратился к жене: «Конечно, он очень хороший человек, но Пейсах это не Петя». Но родители назвали сына Филиппом, отец возлагал на него большие надежды, мечтал видеть его артистом. Увы, зачастую природа отдыхает на детях: артиста из него не получилось. А тяжесть славы отца он не выдержал — сломался, и его затянуло в трясину наркотиков. Дома Саломею и Филиппа встретили счастливые лица мужа, бабушки и дедушки, до блеска натёртый паркет, порядок в комнате и масса цветов, половину из которых она потребовала убрать.

Кеша не расставался с женой и сыном; при малейшем крике он требовал, чтобы она кормила ребёнка: «Наверное, он голоден и потому плачет». Пришлось Саломее его вразумлять, что нельзя ребёнка всё время держать возле груди. Но вот в театре возобновились репетиции, и Иннокентий уехал в Ленинград. Через две недели она получает от него письмо: «Ура! У нас комната аж в двадцать пять метров! Теперь дело за тобой. Ты уходишь с работы, берёшь Филиппку, и прощай Москва! Запомни: премьера — через месяц. Целую тебя и Филиппка. Ваш Идиот. Само собой разумеется, привет отцу и маме». На семейном совете было решено, что сначала в Ленинград поедет Шира, как квартирмейстер, для выяснения состояния комнаты и наведения порядка. Шира приехала рано утром, просидела на вокзале до 9 часов, чтобы не будить зятя, а затем поехала по известному адресу. Дверь открыла соседка, которая предупредила её, что Иннокентий ещё спит — вчера очень поздно вернулся с репетиции. Шира зашла на кухню и увидела на столике зятя «поэтический» беспорядок: яичная скорлупа, косточки от селёдки и шкурка от колбасы. В этот момент на кухню заявился Иннокентий и пожурил, что она не дала телеграмму, и он не встретил её у поезда. В комнате у зятя был такой же «порядок» как и на кухне, на полу стояла батарея пустых бутылок. Он поспешил успокоить её: «Когда в театре узнают, что приехала тёща, гостей больше не будет».

После того, как он уехал на работу, Шира взялась наводить порядок в его хозяйстве. Целый день, не приседая, она мыла, тёрла, подметала, и когда пришел хозяин, он застыл в изумлении от совершенно нового облика своей комнаты. Спустя несколько дней Шира и Иннокентий с цветами в руках встречали на перроне Саломею с Филиппом и отцом. Расцеловавшись и вручив жене цветы, папа гордо сам понёс своего первенца к машине.

Первые дни прошли все в хлопотах по устройству на новом месте, не оставалось свободной минуты для отдыха. И всё же Иннокентий уговорил жену пойти на генеральную репетицию «Идиота». Потрясённая, она вернулась домой со слезами на глазах. Родители поняли всё: «В добрый час», — в один голос пожелали они. В день спектакля в доме была суматоха как в старой шуточной песенке: «Сегодня шумно в доме Шнеерзона, из тит а-хойшах прямо дым идёт». Саломея помчалась в парикмахерскую, Филипп кричал больше обычного и Мендл безуспешно пытался его успокоить, Шира уговаривала зятя прилечь перед спектаклем. Но постепенно всё улеглось: к началу спектакля все были в парадной форме, Филипп был накормлен — они решили взять его с собой. За ними приехала машина из театра, и вскоре они оказались у ярко освещённого парадного входа.

Спящего Филиппа уложили на пальто папы в комнате администратора, где уборщица обещала за ним присмотреть. Всё семейство администратор повёл в зал и усадил в партере. Люди подходили, рассаживались на свои места и никто не обратил внимание на трёх человек, причастных к событию, которое должно произойти на сцене. Начался спектакль, и зал замер в какой-то звенящей тишине, все вернулись на землю только после закрытия занавеса. Аплодисменты не стихали в течение 15-20 минут. В таком же оцепенении находились Саломея, Шира и Мендл. Успех был ошеломляющий. На выходе из театра толпа поклонников не давала Смоктуновскому пройти в машину: «Мышкин! Браво, Мышкин! Браво! Браво! Браво!» — все аплодировали и требовали: «Автограф! Автограф!» Он смущённо улыбался: «Потом, потом, друзья», и с большим трудом пробрался к машине. Дома, совершенно обессиленный, он сел на тахту в полном отрешении. Он не почувствовал, как жена уложила его в постель: «Отдыхай, Кеша. Сейчас особенно важно иметь трезвую голову. Просватанная невеста всем нравится».

* Об этом рассказывается в книге Ширы Горшман «Жизнь и свет».

М. «Художественная литература», 1983 г.

КОРОТКО ОБ АВТОРЕ Реувен Бесицкий родился в Харькове в 1926 г. С 1942 по 1945 г. работал токарем на Актюбинском химическом комбинате. В 1956 г. окончил Всесоюзный заочный политехнический институт и начал работать во Всесоюзном научно-исследовательском институте поверхностно-активных веществ. Защитил кандидатскую диссертацию, работал ведущим научным сотрудником и зав. лабораторией. В 1999 г. репатриировался в Израиль. Здесь заинтересовался историей еврейских земледельческих колоний, так как прадедушка и дедушка были земледельцами в еврейской колонии Межиречь Запорожской обл. Имеется несколько публикаций по этой теме.