О нас
История создания СРПИ. Читайте статью Е.Бауха "СПЛЕЛИСЬ КОРНИ КАКТУСА И БЕРЕЗКИ",
которая была написана к 40-летию СРПИ
Эфраим БАУХ. СПЛЕЛИСЬ КОРНИ КАКТУСА И БЕРЕЗКИ
К 40-ЛЕТИЮ СОЮЗА РУССКОЯЗЫЧНЫХ ПИСАТЕЛЕЙ ИЗРАИЛЯ
27 февраля 1973 года. С утра в большом Тель-Авиве покрапывало. Зябнул автобус, в котором я ездил на работу в редакцию русскоязычного журнала «Сион». Не успел я дойти до многоэтажного, массивного дома по Хисин, 4, как косое солнце обласкало меня теплыми лучами. Оглянулся - и удивился ясной погоде, повеселевшим цветам в садике.
После обеда опять наступило ненастье: дождь то лениво моросил, то шумел, как ветер в пустой трубе. Тяжелые капли стали нудно стучать в окно кухни, к которому придвинули мой рабочий стол. Кстати, весь творческий персонал состоял из одною человека - и этим человеком был я.
Весь день в помещении толкались новые репатрианты из «большевистской империи». Благо, в течение предыдущих двух лет их прибывало по три-четыре тысячи в месяц. Многие из них - рыцари пера. И приходили в «Сион» кто со стихами, кто с рассказом.
В тот вечер, о котором я пишу, меня поразила вдруг наступившая тишина. Как в сказке об усталом мельнике, который проснулся, когда жерновой постав перестал скрипеть, размалывая зерна. Я оторвался от рукописи, которую правил, и оглянулся: в моей комнате ни души. Да и в других ни одного гостя.
Хлопотливая работа, сутолока, неустойчивая погода - все это утомило меня, и я забыл, что к шести часам мне предстояло быть в Доме американских сионистов - «Бейт Ционей Америка».
Пригласил меня туда доктор Ицхак Цетлин еще в январе. Помнится, он пришел в нашу редакцию под вечер. А гостей - не протолкнись.
- Пропустите меня, пожалуйста, к господину Гительману. Дело насущное и срочное.
У Ицхака Цетлина все было насущно и срочно. Его подслеповатый взгляд скользнул по современной кухонной мебели. И только после этого «инспекторского осмотра» очки на ею пухлом носу повернулись ко мне. На лице появилась совсем домашняя улыбка, которая осенила высокий лоб и прогрессирующую лысину. Он долго тряс мою руку, будто мы были закадычными друзьями. Его добротный костюм не сумел скрыть сгорбленную спину и выпуклый животик.
- Я и не представлял себе, что в кухне, пусть даже самой благоустроенной, могут себя чувствовать так уютно столь много людей, - сказал он и в продолжение спросил, есть ли у меня список литераторов-репатриантов. Я ему протянул тетрадь, в которой было больше пятидесяти имен потенциальных авторов «Сиона».
- Это великолепно! - Обрадовался он. - Надо срочно написать в газеты «Наша страна» и «Трибуна» о предстоящем учредительном собрании.
И с ходу сообщил, что на концертах общества «Негинот» (созданного, кстати, по его инициативе) он познакомился со старожилами, любителями не только музыки, но и русской словесности. Они готовы оказать помощь в создании Союза русскоязычных писателей. Время и место учредительного собрания: 27 февраля, 6 часов вечера, концертный зал «Бейт Ционей Америка», где проходят творческие вечера «Негинот» («Музыка»).
...Открытые двери встретили меня гостеприимно. Ломкий голос пытался приглушить мерный шум, что звук прибоя.
- Не все вместе! Невозможно различить ваши вопросы.
Это был доктор Цетлин. Он предложил кооптировать меня в правление новорожденного Союза русскоязычных писателей, которое уже избрало его своим председателем. Членами правления стали: старожилы Исраэль Змора, Леон Лиор (Либман), Арье Рафаэли (Ценципер) и новые репатрианты Ицхак Мерас, Давид Маркиш, Андрей Кленов, Виктор Перельман, Зеэв Гительман.
Я уехал домой в радушном, приподнятом настроении. Пока я размышлял о будущем нового творческого союза, мне пришла в голову такая картина: «В саду огромный кактус, а рядом стоит в раздумье только что посаженная зеленая березка. Как приживется северянка на песчаной почве, как выстоит перед дуновением «хамсина»? - эта тревожная мысль промелькнула, а вслед пришла утешительная: - Ничего, уцелеет! Ведь Израиль - страна чудес. Корни деревца дотянутся до влаги, и ствол, обрадованный голубым небом, пышно раскроет свою крону. Да и плод кактуса колюч лишь снаружи, а мякоть - нежная, сочная и вкусная. Как и уроженцы этой беспокойной земли: на вид суровые, а на деле - готовые подставить плечо любому человеку, попавшему в беду».
На первом заседании правления, которое состоялось на квартире И. Цетлина, он показал отпечатанные накануне бланки с названием нашего союза. Внизу бланка был указан адрес и номер телефона «временного комитета»: ул. Мельчет, 16, Тель-Авив, 03-624765. Это было место нахождения квартиры и номер телефона Цетлина. Тогда же были уточнены обязанности каждого из «комитетчиков». Так И. Мераса мы избрали заместителем председателя. Меня же уполномочили добиться создания Федерации разноязычных организаций писателей в Израиле, поскольку я был автором этой идеи.
Писатели и журналисты, которые заходили в мою рабочую комнату, были уверены, что старожилы, инициаторы организации нашего союза, действовали по поручению какой-то «вышестоящей инстанции». Не верилось, что четверо израильтян способны безвозмездно заниматься проблемами не знакомых им писателей, причем по собственной инициативе.
В Москве Ицхак Цетлин, занимаясь в университете, редактировал студенческий литературный журнал. Это было после октябрьского переворота. Увлекшись общественной работой, он забыл, кем являются власть предержащие, и организовал студенческую забастовку. Тем самым разозлил большевиков.
Будущий доктор биологии бежал через Латвию в Берлин, где опубликовал первую книгу прозы (1924 год). Спустя десятилетия вышел в Брюсселе его поэтический альбом. Уже в Израиле увидели свет еще несколько сборников рассказов, стихов, басен, а также роман.
Тогда отделом культуры «Гистадрута» заведовал Шломо Тани, писатель-полиглот. Его творческое наследство: сборники поэзии, прозы и переводов - около двадцати томов. Я припоминаю также два мероприятия, инициатором которых был Шломо: организация ежегодной недели израильской книги и учреждение Общества защиты авторских прав -«Акум».
Мы часто гостили вместе у моего старого кишиневского друга, прозаика Бориса Векслера. Говорили о трудностях интеграции русскоязычных писателей, о том, что они редко встречаются с коллегами-гебраистами и что не могут собраться в «Доме Черниховского». Тонкое, вдохновенное лицо Шломо помрачнело: «Редко кто из гебраистов живет на авторский гонорар. Каждый из нас где-то работает. Кто в издательстве, кто в газете или журнале; многие, наподобие меня, служат в учреждениях. Писатели-кибуцники получают возможность заниматься творчеством день или два в неделю. Мошавник возится с коровами повседневно и с трудом выкраивает час-другой, чтобы дописать рассказ или поэму. Ничего не поделаешь - тиражи небольшие, с трудом покрывают издательские расходы. Но это так, к слову пришлось. Вы правы: нам необходимо встречаться с новыми репатриантами».
Вместе с нами гостил у Б. Векслера и прозаик Ханох Бартов. Он воевал против нацистов в составе Британской армии. После окончания Еврейского университета в Иерусалиме участвовал в войне за независимость Израиля. Демобилизовавшись, работал учителем, затем журналистом. Слушая Ш. Тани, он все время кивал в знак согласия. К концу он обратился к нему:
- Только ты способен организовать такие встречи.
Я рассказал И. Зморе о беседе с Ш. Тани; спросил, почему русскоязычные литераторы нежелательные гости в «Доме Черниховского».
- Израиль, по сути, лагерь беженцев. Огромный лагерь, который дышит воздухом, отравленным недоверием, хитроумием и подозрениями, присущими Леванту. Пока гебраисты собрали необходимые средства, пока построили Дом... Большой, двухэтажный. И вот причалили русскоязычные. Ты говоришь: «Как можно не пустить их к себе, собратья ведь?» А беженец, который только-только приютился под родной крышей, возражает: «От идишистов, арабистов и прочей пишущей братии отбоя нет. - И добавляет: - Мы припасать, а они гоп, да взять».
- Но вы же не считаете нас прихлебателями.
- Нет! И не только я, но и другие мои коллеги по «Бейт Черниховский». А остальных придется тебе переубедить. Это твоя задача там, в комиссии по созданию Федерации разноязычных организаций писателей.
Руководство же «Бейт Ционей Америка» в течение нескольких лет предоставляло зал для творческих вечеров музыкантам и писателям «олим». Об оплате за свет или уборку и речи не было.
Наше правление заседало временами на квартире доктора Цетлина, а чаще - у Исраэля Зморы, на улице Гнесина, 5. Здесь из прихожей мы входили в весьма просторную комнату, уставленную стеллажами в форме буквы «П». На них были расставлены до потолка книги на разных языках: иврит, идиш, русский, французский, английский, румынский, немецкий...
Я оглянул это богатство и невольно воскликнул: «Какое чудо - настоящий дворец знаний и мудрости!» - за что был вознагражден характерной живой, поощрительной улыбкой хозяина.
- Возможно, если бы не расходовал на этот клад, он имел бы средства на приобретение барского жилья. Но он неисправимый библиоман.
Эти слова произнес Леон Либман (Лиор). Три его стихотворных сборника очень нравились Абраму Шленскому и многим другим, знающим толк в русской словесности. По профессии Леон был архитектором и всю жизнь работал по специальности. А в свободные часы он, как говорится, оседлал Пегаса.
Леон и его супруга Рая, бессребреники и хлебосолы, устраивали наши литературные чтения у себя на квартире, на улице Хадасса, 3. Бывало много гостей; читали свои рассказы, стихи. А вслед - споры: оживленные, деловые. Незабываемые вечера!
Раз я зашел в комнату - библиотеку.
- О! Хо-хо! - воскликнул я. - И у вас целый вагон книг.
- Жилье без книг, что дом без окон, - довольное лицо Леона засветилось гордостью.
Рая Либман всегда повторяла: «Заходите и так, без особых приглашений, когда только заблагорассудится». При этом улыбка украшала ее худощавое лицо. А Леон смотрел на нее взглядом светлым, что утренняя заря. После такого визита снились только сладкие сны.
На заседаниях у И. Зморы я познакомился ближе с Арье Ценципером (Рафаэли). Вид -мрачный, озабоченный. Друзья объясняли эту угрюмость его многострадальной жизнью при большевиках. Семнадцатилетний юноша сразу после октябрьского переворота стал пропагандировать сионизм среди молодых евреев России и в 1925-м попал в сибирскую ссылку. Е. П. Пешкова долго хлопотала о его освобождении. С 33-го по 63-й он служил в муниципалитете Тель-Авива. По вечерам писал «Хронику сионизма в России» (в двух частях). Известный историк Иосиф Клаузнер оценил его многогранный труд так: «Эта книга... национальное достояние». Арье занимался также журналистикой и переводами стихов с иврита на русский язык.
Рафаэли уделял много внимания сионистам - бывшим узникам сталинских лагерей. Состоял в правлении «Негинот», а там, как я уже указал, родилась идея создания объединения русскоязычных писателей.
Арье и его супруга актриса Лея были бездетными. В оставленном завещании они предназначили свои денежные сбережения для присуждения премии русскоязычным писателям. Их квартира вблизи Камерного театра стала по тому же завещанию центром Объединения «Узников Сиона», репатриированных из СССР.
На одном заседании доктор Цетлин объявил, что я зарегистрировал устав нашего союза в МВД. Узаконенное объединение насчитывало шестьдесят литераторов. Почти треть из них еще не имело постоянной работы.
Как-то утром И. Цетлин зашел в редакцию и попросил сопроводить его в «Сохнут».
- Появилась возможность получить месячные стипендии для наших безработных коллег, -сказал он. - Нельзя упустить такой шанс.
В «Сохнуте» мы открыли дверь, на которой я прочел: «Зав. отд. Хайкин».
Мы передали ему список нуждающихся русскоязычных писателей, рассказали об их бедах. Затем приносили ему разные справки, удостоверения, рекомендательные письма. Наконец, наши хождения увенчались успехом. Нескольким писателям были выделены месячные стипендии на год или на два, а одному литератору среднего возраста - даже пожизненную пенсию. При посредстве фонда «Гринбаум», «Сохнут» частично субсидировал публикацию книг наших литераторов. Ведомство «Тур веоле» финансировало мелкий «олимовский» бизнес. Наши литераторы воспользовались и долгосрочными беспроцентными ссудами из этого источника.
Сочувственно относилось к нашим просьбам управление культуры Министерства просвещения: четырнадцать моих коллег получили разовые пособия. И Литературный фонд Тель-Авива не отказал в помощи русскоязычным писателям со всего Израиля.
По всем этим адресам я ходил вместе с И. Цетлином. Впоследствии я и сам узнал о меценатах и учреждениях, которые не отказывались субсидировать мероприятия нашего союза. Таков был, к примеру, фонд «Сапир Гестетнер».
А Шломо Тани сам пригласил к себе в «Гистадрут» меня и Б. Векслера. Присутствовал при этом прозаик-гебраист Игал Мосензон. Они хотели выяснить, как помочь писателям и актерам «олим», чтобы те могли подработать и себя проявить. В итоге «Гистадрут» согласился приглашать на каждый из вечеров, которые организовывали местные советы профсоюзов, певицу и писателя из «олим». За выступления местный совет выплачивал обоим положенный гонорар. Состоялись и совместные путешествия старожилов «Бейт Черниховский» с недавно прибывшими коллегами (за счет «Гистадрута»). Экскурсанты не только видели и узнавали многое о стране, но и знакомились друг с другом, обсуждали наболевшие вопросы. Это были незабываемые поездки по следам бывших боев, на поселения вдоль границы, по историческим местам.
После создания Союза русскоязычных литераторов правление общества «Негинот» при-глашало на свои концерты и наших коллег. Песни чередовались со стихами и прозой. Хотя гонорары были небольшие, они радовали. К тому же огромное значение имело общение с публикой. Здесь уместно вспомнить, что концерты были платными, но «оле» проходил в зал без билета.
Правление нашего союза поставило перед собой цель: опубликовать за счет государства по одной книге писателя «оле». Когда я и доктор Цетлин сказали об этом директору Министерства интеграции, он очень удивился:
- Субсидии на публикацию! У меня нет подобной статьи расходов.
Не хочется упоминать всех, чьи пороги мы обивали с просьбой разрубить этот гордиев узел. Сколько раз мы добивались приема у министра интеграции! Его секретарши охраняли двери босса, но зачастую помогали нам встречаться с другими лицами. Однажды трубку поднял сам министр - очевидно, секретарша не была на своем посту.
- Делегация писателей новых репатриантов? Милости просим: завтра в семь утра я вас жду у себя.
Назавтра была и традиционная чашка кофе, и чарующая улыбка; министр Шломо Розен знал даже, зачем мы пришли.
- Будем издавать за наш счет одну книгу репатрианта, который находится в стране менее трех лет.
Это была настоящая победа. Она была достигнута с помощью низкорослого, худощавого, скромного министра-интеллектуала, члена кибуца «Сарид» в Эздерлонской долине.
Однако в то время уже были писатели, которые жили в Израиле по четыре-пять лет и еще не опубликовали ни одной книги. Следовательно, надо было добиться увеличения срока этой льготы. Тогда подключился к упряжке Ицхак Мерас. Израильтяне читали произведения этого литовского прозаика в переводе на иврит еще до его репатриации и ценили их. Мы опять обивали пороги разных кабинетов. Уже втроем. Льготы был продлены до пяти лет, а затем - до семи.
Была еще проблема - где нам заседать? Слишком длительно беспокоили мы И. Змору. Нашим старожилам удавалось найти комнаты для заседаний правления то в здании строительной компании «Солел боне», то в одном из кабинетов Союза выходцев из СССР. Так это продолжалось, пока не начала свои совещания комиссия по созданию Федерации разноязычных организаций писателей в Израиле.
Председатель комиссии был критик Исраэль Коэн. Он же руководил Союзом литераторов гебраистов. Обычно комиссия заседала по вечерам в «Доме Черниховского». После третей или четвертой встречи, я обратился к нему:
- Разрешите собираться здесь раз в месяц и нашему правлению! Он оглядел меня сосредоточенно и буркнул:
- Добро! Но будете платить за свет и уборку.
А наши старожилы были по-прежнему неутомимы. Благодаря их стараниям, нам удалось дважды устроить семинары в «Бейт Бейрл» (Кфар-Саба) с ночевкой, питанием и занятием в удобных классах. Такие же семинары состоялись в Тель-Авиве - в общежитии Международной школы «Гистадрута» и в иерусалимском лесу - в молодежном доме отдыха. Мы провели такое же мероприятие в гостинице на морском берегу (на средства «Сохнута»).
Но были и досадные неудачи. И. Змора договорился с редактором издательства «Ам овед» о переводе и публикации произведений наших писателей. Был назначен день и час, когда ему будет представлены первые работы. Пошли к нему И. Мерас и Д. Маркиш. Но он их ошеломил с порога:
- В ближайшие годы мы не сумеем выполнить вашу просьбу.
И. Цетлин обратился по тому же вопросу к госпоже Браха Пели, директору издательства «Массада». Из ее ответа мы поняли, что она достанет необходимые средства, и дело пойдет на лад. Но и это обещание оказалось мыльным пузырем.
«Наша страна» и «Трибуна» платили мизерные гонорары за прозу и стихи. После долгих переговоров, редакторы этих изданий обещали ставки по ценнику газет на языке иврит. И этот договор недолго соблюдался.
Наши старожилы шли плечом к плечу с нами и после создания Федерации писательских организаций в Израиле, когда уже «сплелись корни кактуса и березки». И тогда, когда И. Цетлин стал почетным председателем союза, и И. Мерас занял место главы правления, а я и Давид Маркиш были избраны его заместителями. И тогда, когда Мерас взял двухгодичный творческий отпуск, а обязанности председателя исполняли полсрока - я, а Давид - вторую половину.
Старожилы берегли нас от злых ветров, словно мастер свое творение. Самоотверженно. До последнего дыхания. Благородной памятью о них полно сердце русскоязычных собратьев по перу!
Ивритский Галлимар
«ВАВИЛОНСКАЯ БИБЛИОТЕКА» НА УЛИЦЕ ГНЕСИНА, 5
Исполняется 40 лет Союзу писателей Израиля, пишущих на русском языке. В том далеком 1972 году затея эта казалась весьма странной ивритским писателям, находящимся, я бы сказал, в желанном плену бенгурионовской идеи «плавильного котла».
Дом писателей имени Черниховского на Каплан, б, казался недоступным новому Союзу, и потому его основатели собирались на квартире по улице Гнесина, 5, в Тель-Авиве, у Исраэля Зморы, который в общем-то и был «душой» этой затеи.
Я приехал в Израиль в 1977 уже достаточно знакомый с ивритской литературой. Особенно притягивала меня поэзия крупнейшего ивритского поэта Ури Цви Гринберга. Я перевел, как говорится, по горячим следам опубликованный им в газете «Маарив» цикл «Поездка к белой скале» и стал усиленно разыскивать его книги. Одна из них, «Анакреон на полюсе скорби» («Анакреон бэ котев аицавон») была абсолютной библиографической редкостью и, как мне объяснили знающие, могла быть лишь у одного человека - Исраэля Зморы. Так однажды, почти на цыпочках, я вступил в квартиру на Гнесина, 5, которая и не была квартирой в обычном смысле этого слова, а огромной, не охватываемой одним взглядом библиотекой (вспомнил «Вавилонскую библиотеку» Борхеса). Воздух в ней, казалось, был навечно пропитан запахом старых книг. Они занимали все обозримое пространство, высовывая и топорща свои корки в самых неожиданных местах - в коридоре, в спальне, по-моему, даже в кухне и ванной. О необычной судьбе этой библиотеки, насчитывавшей 15 тысяч книг на всех европейских языках и, главным образом, на русском, речь пойдет ниже.
Дрожащими руками старик извлек из одному ему известного места книгу стихов Ури Цви и не отходил от меня в течение почти двух часов, пока я переписывал тексты. Изредка, украдкой, я бросал на него взгляды, ибо знал, кто сидит рядом - удивительный человек, слывший легендой в ивритской литературе с давних лет, еще до провозглашения государства, ближайший друг таких разных поэтов, как Авраам Шпионский и Натан Альтерман.
ТЕЛЬ-АВИВСКАЯ БОГЕМА
В те годы в ишуве литературная богема вела праздный образ жизни да закулисные вялые войны, любила бездельничать, просиживая в кафе, многоцветная карта которых отличала Тель-Авив, как и по сей день отличает Париж.
Вот и сейчас мы сидим в тель-авивском кафе интеллектуалов по улице Дизенгоф, вспоминаем Исраэля Змору.
Сидим до поздней ночи. Почти ночь бдения. По выходу из Египта. Из любого рабства.
В тель-авивском кафе интеллектуалов извечный русский вопрос: «Что делать?» сменяет извечный еврейский: «Что будет?» да еще с апокалиптическим вздохом: «Что будет!»
Каким бы ни был праздник, Песах ли, день Независимости, празднуют, главным образом, беспечность. Кафе распахнуто, часть столиков на тротуаре. Правда, все знают друг друга, чужаку не затесаться. А вдруг вырвется из-за темного угла и как рванет? Но, оказывается, и в тревоге, и в страхе, в непрерывном напряжении дней и ночей можно уютно устроиться, попыхивая сигарой, попивая вино, беседуя про то да се и, дружески улыбаясь соседу, поглаживать камень за пазухой.
Говорят на одном языке - иврите, но слух различает акценты.
Суффиксы, как фиксы, посверкивают во рту. Подобно графологу по почерку или хироманту по линиям ладони, фанатик фонетики по акценту, пробегающему из фая в фай кафе беглым перемигиванием тлеющих сигарет, потрясение откроет в звуках иврита преломленные обертоны других языков - романских, германских, славянских, арабских, - обнаружив в каждом из говорящих и курящих погасшую планету прошлой его жизни и усмотрев в этом тайное упорство довершить Вавилонскую башню. Но глубже изучив эти ископаемые вокабул, ученый успокоится: за слабым различием акцентов еще скрывается такое слежавшееся веками непонимание друг друга, что угроза построения башни кажется смехотворной.
Критики, потомственные кофеманы, ведут беседы с писателями, показывая в улыбке зубы. Две роли проступают всегда в этих бесконечных говорильнях, а точнее, заговариваниях зубов, - Данте и Дантес. И странно, быть может, даже обнадеживающе то, что феномен этот неизменен и не зависит от всего, что происходит вокруг, как и само это кафе, в котором, положим, пятьдесят четыре с лишним года назад, в ноябрьскую ночь, когда молодежь на улицах, несмотря на дождь и слякоть празднует решение ООН о создании еврейского государства, те же интеллектуалы, из которых, как из матрешки, извлечены эти, уютно устроившись в собственном унынии, говорят об этом оскопленном, разорванном, обреченном еще до его возникновения государстве, без Яффо, без Рамлы и Лода. У соседей танки, артиллерия, самолеты, а у нас что? Вон, спросите этого хвастунишку, без году неделя летающего на каком-то брезентовом «Остере» или «Рапиде». Ну почему, говорит хвастунишка, у нас уже есть взлетное поле - Сде Дов, а вчера мы поехали в Шхунат Атикву, купили кусок ткани, железный стержень и мешок цемента: сошьем из ткани мешок для определения, куда ветер дует, и повесим его на стержень, который воткнем в песок, и зальем основание цементом, чтоб фепко стоял, чем не начало для будущей еврейской авиации. Нет, замечает его сосед, маститый фитик, только нам, евреям, присущ этот самоубийственный оптимизм.
Хвастунишка молчит, не договаривает, впитывая в себя неяркий свет кафе, жизнелюбивую унылость этих дорогах ему лиц, и сам не зная, что ждет его завтра или через несколько месяцев, когда он с несколькими друзьями, тоже летчиками без году неделя, будет лететь в самолете, управляемом французом Клодом Дювалем (это уже сегодня история) из Тель-Авива в Женеву с посадками на Кипре и в Риме, затем из Цюриха в коммунистическую Прагу, и всю дорогу перед глазами будут стоять огни этого кафе и дорогие лица, полные унылого неверия и покорности судьбе, которая иногда вырывается пароксизмом панического страха, заливаемого вином и безнадежным пониманием, что бежать некуда.
Сюрреализм тех невероятных дней продолжается: из Праги, сплошь увешанной портретами Сталина и Бенеша, ребят перебрасывают на военную базу в Ческе-Будейовице, родину бравого Швейка, переодевают в немецкую военную форму, в которой, кстати, щеголяют и чешские инструктора. Летные комбинезоны, шлемы и сапоги тоже немецкие. Просто используются огромные склады немецкого обмундирования, да и самолеты немецкие, производство которых продолжают чехи. Евреев учат водить «Ме-сершмиты-109». А в свободное время надо лишь оглянуться, май в разгаре, шумят весенние дожди срединной Европы, слепит белизна цветущих яблонь, сирень пьянит запахами, брезентовые края палатки откинуты, но ребята отделены от всего окружающего, точно, как и те, сидящие в кафе, там, за тридевять земель, и только тонкая нить голоса из приемничка, как волосок, на котором держится вся их жизнь: провозглашено государство Израиль, да и оно держится на волоске, под напором египтян пали Ницаним, Кфар Даром, Яд-Мордехай (названия эти и сегодня у всех на слуху), египетские танки миновали Ашдод и уже у Явне, Иерусалим борется за свое существование, египетская авиация бомбит Тель-Авив.
Ребята вернутся. Первые четыре «Мессера» переломят ход всей войны.
Завсегдатаи литературного кафе продолжают сладко бездельничать.
ВРАТА В МИРОВУЮ КУЛЬТУРУ
И тут является энергичный человек, для которого литература - это все, это вечность, ради которой существуют (интервью Яакову Ашону), а сама жизнь, включая семейную - жену, детей, - мимолетна. В те годы жизнь была трудной, на счету каждая лира. «Нет у меня денег на обувь сыну Оаду», - сказал он жене и в тот же день купил собрание сочинений Ницше на немецком в 19 томах с золотым тиснением.
Он знал все европейские языки, но более всего был привязан к русскому. Шпионский называл его министром иностранных дел европейской культуры. «Ну, Змора, привез нам привет от Рильке», - встречал его Шофман. Он берет на себя издание их книг, закладывая основы ивритской классики, искусства перевода. Он издает «Евгения Онегина» в переводе Авраама Шпионского и «Звезды снаружи» Натана Альтермана. С особой любовью относился к Бялику, к его статьям об ивритской литературе, главным образом к эссе о «книжном шкафе ивритской литературы». Он открывает таланты молодых - Йонатана Ратоша (Ихиеля Гальперина), Якова Орланда, Вениамина Таммуза, Вениамина Галая, Авота Ишуруна. Он переводит на иврит Ромена Роллана, Поля Валери, перед которым благоговел, Райнера Мария Рильке, Стефана Малларме. С каждым из них он ведет обширную переписку в те истинно «баснословные» года, ибо достаточно сказать, что в Иерусалимском университете читали лекции великий Мартин Мордехай Бубер, Шмуэль Хьюго Бергман. Бубер был связан с «Брит Шалом» и левым либералом Магнесом, ректором университета, и потому его не хотели печатать. Исраэль Змора имел мужество издать две первые книга Бубера, книгу Бергмана.
До создания издательства «Литературные тетради» («Махбэрот лэ сифрут») Змора начал издавать журнал в стиле «Новель ревью франсез», из которого, кстати, выросло знаменитое в мире издательство «Галлимар». Журнал назывался «Яхдав». Змора также основал журнал по проблемам философии «Ийюн» (Теоретический дискуссионный журнал), редакторами которого попеременно были Мартин Мордехай Бубер, Шмуэль Хьюго Бергман, Сани Уко, Натан Ротенштрайх. Журнал выходил раз в два месяца. Сегодня вышедшие тогда 20 брошюр, объединенные в 5 томов, стали библиографической редкостью. Именно так же, как из «Новель ревью франсез» выросло издательство «Галлимар», из этих журналов выросло издательство «Литературные тетради», основанное в 1940, существующее по сей день и возглавляемое старшим сыном Исраэля Зморы - Цви.
Важность этого издательства была огромной: оно было подобно неким вратам в мировую культуру из глуби древнееврейского, одного из источников этой мировой культуры. Змора хотел освободить ивритских писателей от диктата издателей, видя в этом продолжение сталкивающихся миров интеллектуалов и мудрецов с богатыми нуворишами. Не было и нет в ивритской литературе более фанатичного критика и издателя, искренне и бескомпромиссно преданного литературе, чем Змора. Он издает средневековую ивритскую поэзию, Рамхала, итальянского ивритского поэта Эфраима Луццато (шутка Альтермана: ты забыл одно его стихотворение. Змора побелел. Но это было шуточное посвящение Альтермана Зморе - от Луццато). Книга Зморы о творчестве Шпионского по сей день считается хрестоматийной.
ПОЧТИ В ШКУРЕ ОСТАПА БЕНДЕРА
Исраэль Змора родился в заброшенной молдавской деревеньке, недалеко от Единец, с детских лет знал тяжкий труд и грубость нравов, не пасовал ни перед какими расстояниями и четырнадцатилетним подростком долго и упорно добирался до Одессы, где начал учиться в ешиве, зарабатывая на жизнь продажей газет на улицах. Меламед, приметив любовь юноши к литературе, познакомил его с Менделе Мохер-Сфоримом. Тот погладил его по голове и вынес из соседней комнаты подарок- цилиндр. В этом цилиндре Змора значительно увеличил число продаваемых им газет. Он также давал уроки иврита. Одну из его учениц звали Оля.
ИСРАЭЛЬ ЗМОРА. КНИГА ВОСПОМИНАНИЙ.
«...Не помню точно, когда, заручившись ее согласием, я поменял ее имя Оля на Ада, ибо в ее свидетельстве о рождении было записано - Годя, а на идиш - Одел. Был я беден, но весел и полон энергии жизни, хотя зимой и летом носил одну и ту же ветхую одежду в русском народном стиле - белую косоворотку, подпоясанную цветным кушаком, и сандалии. В таком виде я не мог появиться у ее родителей, но она, добрая душа, приносила мне булочки, и по сей день помню их вкус - райской амброзии. Долгое время я размышлял над тем, является ее отношение ко мне любовью или жалостью. За осторожным обоюдным выяснением этого вопроса проходили наши уроки иврита. Она решает оставить родителей. Я покупаю чемодан, она тайком складывает в него несколько платьев и белье, и ночью мы уезжаем в село Окна под Одессой, где сразу становимся притчей во языцех: ведь мы не женаты. А тут еще ухудшилось общее положение, налетают погромщики, и я чудом спасаюсь от смерти, забежав в церковь, упав на колени в толпе молящихся. Венчались мы 31 декабря 1918 года к вящей радости всего села: учитель женился на училке. Погромы продолжали налетать с частотой летних фоз. И все же были у нас и чудные минуты покоя: мы бродили по полям, покрытым высокой травой, помню, вместе читали «Песнь о Гайавате» Лонгфело, байроновского «Каина» в переводах Ивана Бунина, сочинения Оскара Уайльда и Кнута Гамсуна.
А вокруг шла война, расстреливали без суда и следствия, совершали массовые убийства, свирепствовал голод. Меня, безработного, мобилизуют в Красную армию. Жена беременна, в доме ни куска хлеба, пускаюсь в рискованное предприятие: с компанией мешочников идем в ближайшие к Одессе села. Помню, перед выходом посетил военврача и ивритского поэта Шауля Черниховского: он попросил меня и ему принести чего-нибудь поесть. Мы почти тут же попали в переделку: шел бой между местными немецкими колонистами и большевиками. Мы попали в плен к немцам, жителям села Клейнливенталь. Бросили нас в грязную вонючую конюшню, плевали в нас, считая большевиками, а среди нас были, в основном, воры-евреи из компании Мишки-япончика. Нам объявили, что закопают нас живыми, а мы сами себе должны рыть могалы. Вывели нас в поле, где собрались все жители села. Сельский священник, патер, со слезами на глазах патетически заявил: пусть сначала закопают его, потом уже нас. Это вызвало большую суматоху, и нас опять швырнули в конюшню, запахи которой казались нам теперь опять же райскими. Ночью большевики захватили село, и нас отпустили. Мой «друг», вор по кличке Кошка, предложил сделку: я отдаю ему шинель и штаны, а он мне - деньги, чтоб купить хлеб, а затем, в Одессе, на углу Преображенской, я верну ему деньга, а он мне - вещи. Так я и вернулся в Одессу в одних трусах, но с несколькими буханками плохо выпеченного хлеба. Всю дорогу за мной бежали люди, предлагая золотые горы за буханку. Придя домой, свалился с ног. Помню одно: проснувшись, не обнаружил даже ломтика хлеба поесть, словно бы весь хлеб в единый миг был сожжен. Деньга Кошке я принес и попросил свою одежду. В ответ на это он ткнул меня кулаком под ребро: какие еще одежды я у тебя взял, что ты мне морочишь голову, катись отсюда.
Надо было бежать из Одессы, и мы с женой добрались до Тирасполя на реке Днестр с массой бессарабцев, мечтающих, подобно Остапу Бендеру, и вправду перебраться в Бендеры на правый берег, в Бессарабию, оккупированную Румынией. После невероятных трудностей, взяток румынским пограничникам, карантина с дезинфекцией, с женой на последних месяцах беременности, пешком, добрались до станции Унгены, где проживал рав Моше Ревелскин, ивритский писатель, печатавшийся в журнале «Шилоах». Собрали нам немного денег и послали к моим родителям в Единцы. Я был привычен к тяготам с детства, но жена росла в большом городе, привыкла к каретам, а тут приходилось ехать на телеге, набитой соломой, воняющей конским навозом, и она была буквально на исходе сил. Спустя много лет я рассказывал об этом в шутку, и Натан Альтерман каждый раз просил меня повторить рассказ о том, как моя жена впервые увидела в местечке свиней и печально спросила: такие маленькие коровы в этом вашем селе.
В доме моих родителей, в ужасных условиях жена моя родила 31 декабря 1919 года дочь Двору. Не было у жены моей претензий, но печаль и нервическая тоска не отпускали ее. И все же в этой сельской мерзости мы продолжали читать, учить немецкий. Я возглавил в селе ячейку младосионистов. Трудно было жить с родителями, и я нашел место учителя в брвинском городке Сучава, но и там продолжались преследования: кто-то сообщил властям, что я дезертировал из армии. Надо было любым путем выбираться из Бессарабии и Буковины в Румынию. Так мы оказались в городе Ботошаны. Честно говоря, учителем я был неважным: не умел совладать с буйством учеников. В Ботошанах в 1922 родился наш сын Цви. В те дни я преуспел в сборе денег для «Керен аисод», меня взяли в посланцы. Это был поворотный пункт в моей жизни. В1925 жена с детьми уехала в ишув, а я остался посланцем в Румынии. Жена была совершенно одна, прошла все муки абсорбции в каком-то ветхом бараке. Я себе даже не отдавал отчета, что должна пройти жена, красавица 27 лет с двумя детьми. Сам же проживал в неплохих условиях.
Спустя несколько месяцев я тоже приехал в ишув и сразу же попытался заняться любимым делом - литературой. Начал с переводов французского писателя румына Панаита Истрати. Дело дошло до того, что многие считали: Истрати и Змора - одно лицо, и даже приходили к нам, спрашивая: здесь живет Панаит Истрати? В те дни произошел разрыв между Союзом писателей, возглавляемым Бяликом, и журналом «Ктувим», издающимся под редакцией Элиэзера Штейнмана, который взбунтовался против Бялика вместе с молодым поэтом Авраамом Шпионским, оба они купили этот журнал и с великой радостью ввели меня в редколлегию. Но я продолжал свое посланничество за границей, и тут случилась катастрофа: заболела дочь Двора. Я метался, как мышь в клетке, пытаясь из Бухареста добраться в Тель-Авив, самолетом ли, пароходом. В часы, когда я плыл морем, дочь моя умерла.
В те страшные дни я читал роллановского «Кола Брюньона», полного размышлений о смерти. Это до такой степени подействовало на меня, что я написал ему письмо, и получил от Роллана сердечный ответ, доведший меня до слез. Переписка наша длилась много лет. Ромен Роллан писал, что Брюньон - это французский герой в стиле Шолом-Алейхема. Об этих письмах писал Шпионский, но так, что в результате получилось, что Роллан переписывался с ним, Шпионским. В те тяжкие дни решил я вывезти жену в Европу, развеять меланхолию. В Швейцарии мы посетили сионистский кон-Фесе, в котором участвовали Альберт Эйнштейн и Луи Маршалл, а Хаим Вейцман сражался с Зеевом Жаботинским. Все это произвело на жену огромное впечатление.
В1933 родился наш младший сын - Оад. К этому времени мэр Тель-Авива Меир Дизенгоф назначил меня секретарем компании по строительству и развитию города. В те дни я особенно сблизился со Шпионским, редактировал «Ктувим», много писал в «Аарец», но зарабатывал настолько мало, что с трудом сводил концы с концами. Это была воистину хроническая бедность, и я брал ссуды под процент, потом уже шли про¬центы на проценты. Жена пыталась открыть парфюмерный магазин на площади Ди¬зенгоф, которому Шпионский дал название «Тахшит» и даже сам стоял за прилавком. Но у всех нас троих начисто отсутствовала торгашеская жилка. Мы все более увязали в долгах.
Дело доходило до развода. Сегодня я понять не могу, как мы выбрались из этой ямы - финансовой и психологической. Удивительно, но от всего этого настроение не портилось, и было много скрытой радости жизни...»
ИЗ ДНЕВНИКА ИСРАЭЛЯ ЗМОРЫ
(Змора прекратил вести дневник по просьбе Апыпермана: «Перестань писать дневник, ибо когда ты разговариваешь со мной, у меня ощущение, что ты уже подбираешь слова, как записать нашу встречу».]
«...Апрель 1937. Шлионский прочел лекцию от имени «Союза молодых писателей» в кафе «Рафаэль» на тему «Пути поэтического перевода». Участвовали, в основном, «молодые», но был и Яаков Фихман. Говорил Шлионский с большим воодушевлением, но не как обычно, когда ощущаешь у лектора осознание, что он выступает перед публикой. На этот раз он как бы говорил к самому себе, и, в общем-то, повторяя все, о чем писал и выступал раньше, но все это ожило и нанизывалось в единый поток сознания внутренним напряжением речи, которая свободно текла и как бы высверкивалась этим своим течением, и потому все постулаты звучали по-новому- о соответствии правды содержания отточенной форме. Он читал лекцию сидя и выглядел высоким. Его естественная уверенность в себе на этот раз ощущалась силой жизненного порыва, а не силой воли. Отрицание Черниховского и шпильки в сторону Бялика были выражены в достаточно уважительной форме.
...Май 1937. Со Шпионским в кафе «Рафаэль». С нами сидит госпожа Хая Лихтенштейн, сестра Хаима Вайцмана. Вульгарна. Сплетничает в стиле «Тайн мадридского двора», и все - глупости, мелочность. Говорит Шпионскому, что видела в книжном магазине его перевод «Онегина», но еще не купила. Выходя, говорит мне Шпионский: «Попрошу, чтобы ей послали книгу».
...Через месяц. В кафе «Касит» - со Шпионским, Левиным и Гринблатом. Шпионский опять развивает свою идею о том, что нет таланта без мудрости, и приводит десятки примеров. Менаше Левин сердится, ругает на чем свет стоит «приемы» в честь Лейвика в то время, как ивритские поэты отлучены от всего, голодают. Он, Левин, что-то совершит такое в знак протеста, и вообще перестанет писать на иврите... Шпионский нашел в газете «Аарец» стихи некого Йонатана Ратоша, стихи прекрасные, весомые, зрелые для начинающего поэта. Язык глубокий. Шпионский загорелся: «Не овдовела еще земля Израиля». Хранит эти стихи для своих «Столбцов» («Турим» -литературный журнал Шпионского).
...9 мая 1939. Прекрасный день. Лежал на скамейке, в тени выставочных павильонов, и так чудесно было дышать свежим весенним воздухом и не киснуть в доме или в кафе. Страшно подумать, насколько я отвык быть с самим собой, даже час, без какого-то «дела», разговора, чтения.
Вокруг «Столбцов» удушающая атмосфера. Норман снова принес статью о Менаше Левине. Шпионский прочел ее мне в кафе «Арарат» и сказал, что печатать ее не будет, ибо следует статью серьезно отредактировать. В противном случае он снимает свое имя редактора газеты. Тут в разговор осторожно вмешались Левин и Шапиро, требуя от меня быть откровенным: почему ты не рассказываешь Шпионскому о критике по его поводу, которую ты написал. Шпионский, услышав, что я был против чего-то, им сделанного, рассердился и со всей «откровенностью» сказал Левину, что и тот может рассказать Норману, что он назвал Левина графоманом. Шпионский не унимался: плевать я хотел на мнение коллег, лишь бы у меня было формальное право делать то, что я хочу. Я прочел статью Нормана и действительно убедился, что нельзя ее печатать в таком виде. Потому не следует так уж выступать против Шпионского, ибо любой из нас, прийдя на его редакторское место, столкнется с этой проблемой, и ему будет во много раз труднее, ибо у него не будет авторитета Шпионского.
...Были вместе со Шпионским у Бен-Гуриона. Беседа шла с большим скрипом. Бен-Гурион по горло занят разными проблемами, и еще больше занят самим собой: в каждом его движении ощущается удовлетворение тем, чего он достиг. Спросил, что нам нужно для газеты и вообще, зачем она? Есть ли в ней выражение идеи «патриотизма»? Надо писать в «Столбцах» о ТаНаХе, как будто это злободневная книга, вышедшая в этом году. Больше всего Бен-Гуриона интересует все, связанное с армией и войной. Вначале Шпионский с трудом вел беседу, с явной апатией, но к концу беседы воодушевился - начертал перед Бен-Гурионом план газеты «Яхдав», органа нового поколения писателей, которое в будущем займет центральное место в ивритской литературе, коснулся и «государственности», но не в деталях, а как бы мельком: она будет ощущаться за кулисами. Эти слова и воодушевленность Шпионского повлияли на Бен-Гуриона, и он обещал помочь газете. Когда мы вышли оттуда, я похвалил Шпионского за его речь в пользу газеты, он был доволен, продолжал говорить о коллегах как об этаких безответственных сорванцах, все подчеркивая, что только он, Авраам Шпионский, знает, что надо и следует делать.
Бастовали хозяева кафе, потому мы вечером - у Шпионского. Часа два вели свободную беседу, как говорится, без особого напряжения. Он говорил о том, что в поэзии есть тайна, и в течение многих лет ему казалось, что лишь он эту тайну знает. Теперь очевидно, что ее знает и Натан Альтерман. За всеми его словами явно ощущался страх перед Альтерманом, желание привлечь внимание собеседника к своим стихам. Как бы случайно извлек пятничное приложение к газете «Аарец» с последними своими стихами, дал мне читать. Стихи великолепные.
...Апрель 1939. В канун субботы пошли мы с Альтерманом, Перельмутером, Шапиро и Теслером в кафе «Мозег» («Бармен»). Альтерман был в отличном расположении духа, вдохновенно говорил о ТаНаХе, приводил много примеров истинной поэтической и художественной красоты текста. Речь его была удивительно возвышенна, спонтанна, полна импровизации и в то же время новизны, касающейся поэзии как инструмента, глубоко вторгающегося в тайну духа и мира. Жаль, что не сумел записать это подробно. Затем, опьяненный и собственной импровизацией, и напитками, сидя за столом, Альтерман записал для меня стихотворение «Меч», прекрасное стихотворение, и вручил мне вместе с еще двумя, раннее написанными, для моих «Литературных тетрадей». Радовался моим похвалам, и несколько раз спрашивал, действительно ли мне эти стихи нравятся. Он весьма ко мне расположен...»
ИЗДАТЕЛЬСТВО «ЛИТЕРАТУРНЫЕ ТЕТРАДИ»
Говорили, если бы в доме Панаевых рухнул потолок, была бы погребена вся русская литература девятнадцатого века. Такой, примерно, была бы ситуация в доме Ады и Исраэля Зморы, где собиралась вся будущая ивритская литература. Были, конечно, столкновения и ссоры. Сегодня эта борьба поколений выглядит наивной и воспринимается, как органичная часть развития ивритской литературы. А тогда Гершом Шофман писал о том, что Змора со своими дружками еще устроят костер и сожгут книги своих предшественников. Чуть позднее эта компания со Шпионским и Альтерманом во главе, издававшая журнал «Яхдав», устроила литературный вечер, который вел Змора. После выступлений началась художественная часть, и открыв ее, Змора напомнил слова Шофмана о сожжении книг и сказал: «А сейчас мы «сожжем» рассказ Шофмана голосом актрисы Ханы Ровиной».
Но именно в те дни зрел раскол в товариществе писателей со столь объединяющим названием «Яхдав» («Вместе»). Шпионский все больше стал превращаться в партийного писателя, откровенно политизируя и литературный журнал. И тогда было решено, что Шпионского, как редактора еженедельника «Турим» («Столбцы»), заменит Змора. Шпионский с товарищами присоединились к движению «Ашомер Ацаир» («Молодой страж» или - в стиле тех лет - «молодогвардеец»), а Змора с группой, душой которой был Натан Альтерман, основали издательство «Литературные тетради» («Махберот лэ сифрут»). Название дал Альтерман.
Период создания и деятельности этого издательства, как пишет Змора, был самым волнующим, самым интересным, самым важным в личной его жизни и жизни его семьи. Начало работы издательства совпало с выходом ставшей сегодня классической книги стихов Альтермана «Звезды снаружи» («Кохавим бахуц») и вообще с пиком его твор¬чества как поэта, публициста, полного новых идей, автора песен и эссе. Его энергия, ирония, юмор привлекали к нему писателей, молодых и старых, в его, если можно так сказать, «сиянии» купались такие восходящие поэты, как Яков Орланд, Йохевед бат-Мириам, Ихиель Перельмутер (Авот Ишурун), Аарон Амир, Яков Фихман, Бениамин Таммуз.
Речь шла не только о литературной, но и о духовной и душевной общности, личной дружбе, взаимодоверии, о неком истинном литературном клубе - квартире Зморы, жизнь в которой кипела круглые сутки: сюда могли прийти в любое время, пить и есть, спорить и читать свои произведения, критиковать и редактировать, гулять компанией в ночные часы по улицам города. Это была, выражаясь современным сленгом, круглосуточная тусовка.
И если ее литературным мэтром был Альтерман, то душой общества была жена Зморы - Ада. Альтерман называл ее искусницей в деле приема гостей: день и ночь на столе были еда и питье, и каждого она принимала с сияющей улыбкой и от всего сердца, в течение времени создав некое гнездо, дающее каждому чувство любви и дружбы, желание отличиться, вызвать интерес, повлиять. Как говорил сам Змора, это воистину напоминало собрания русских писателей, описанные в литературе ХIХ-го, начала ХХ-го века...
Печать этой удивительной атмосферы вошла и в стихи Альтермана тех лет, и в книги Йонатана Ратоша. Все, что затем стало достоянием ивритской литературы, было прочитано и обсуждено в те дни и ночи в этой квартире.
Праздники семьи Змора становятся праздниками всего товарищества. На серебряной свадьбе Ады и Исраэля всю ночь вино лилось рекой. Пришли даже актер Мескин и писатель Хаим Хазаз. Альтерман написал специально стихотворение, все строки которого рифмовались с именем - Ада. А на бар-мицву младшего Оада пришли Ури-Цви Гринберг, Ашер Бараш и актриса Хана Ровина.
В те дни семейные праздники удивительно соединялись с событиями в молодом государстве. Ощущение страны Израиля как единой семьи не оставляло никого. Семейные события впрямую вливались в демонстрации, собрания, борьбу с англичанами и арабами. Змора близок с Ицхаком Садэ (Арье Ландобергом), по сути, основателем Армии обороны Израиля, и с его питомцами - Игалем Алоном и Моше Даяном, которые особенно повлияли на сыновей Зморы (Ицхак Садэ, приехавший в свое время из Петрограда, отрастивший огромную бороду, любит гулять по Тель-Авиву, посиживать в кафе и громким голосом читать «Евгения Онегина», которого знает наизусть от первой до последней строки, а детей Зморы на берегу учит толкать ядро).
В знак признательности семье Зморы и по инициативе Альтермана создали небольшую библиотеку по имени сына Зморы - «Библиотека Цви», в которой Альтерман и издал свою знаменитую книгу «Египетские казни» («Макот Мицраим»), а на книге «Радость бедных» («Симхат аниим») Альтерман надписал: «Зморе и Аде - в знак глубокой дружбы и благодарности за тот период, когда ваш дом сыграл в литературе такую большую роль, и атмосфера которого породила эту книгу».
Само название книги знаменательно. Змора все свои ресурсы вкладывал в издания, не задумываясь о «реализации продукции». Он издавал великолепные книги, например, две книги Мартина Мордехая Бубера «Дух и реальность» («Руах вэ мециут») и «Проблема человека» («Бэайат задам»), но в те дни эта высочайшая философия будущего (Бубер один из величайших философов ХХ-го века, основатель экзистенциализма, проистекающего из иудаизма) мало кого интересовала.
Шутка, основанная на игре слов - «Цви» (имя сына) и «керен а-Цви» (буквально «фонд Цви» - в смысле - трата денег попусту) была горькой. С котомкой книг Змора стал обивать пороги жителей Тель-Авива, ходить из кибуца в кибуц в поисках покупателей.
Бен-Гурион ведет заседание правительства. Секретарь докладывает: пришел Змора. Бен-Гурион оставляет заседание и выходит к Зморе. Сидят и ведут беседу о литературе. Змора жалуется на отсутствие финансов. Бен-Гурион начинает жаловаться на то же самое. Змора: «Я могу вам выписать чек, если вам так трудно». Бен-Гурион смеется, вызывает гендиректора министерства главы правительства Тедди Колека: «Выпиши Зморе чек на 5000 лир (фунтов стерлингов)». Позднее премьер Леви Эшколь устраивает Зморе ссуду на 50 тысяч лир. Инфляция доводит сумму до 200 тысяч. Положение становится угрожающим.
СЕМЕЙНАЯ БИБЛИОТЕКА В 32 ТЫСЯЧИ КНИГ
И тут на сцену вступает младший сын Оад, который всегда помогал отцу, паковал и развозил книги, перепечатывал книгу Рильке «Роден», переведенную отцом на иврит.
Он старается уговорить отца не печатать 11 томов Рамхала (Рабби Моше Хаима Лу-цапо), которые так и останутся непроданными. Видя, что ничего не помогает, оставляет усилия и самоустраняется.
«Я сказал отцу, - говорит Оад, - что так издавать книги просто самоубийство, следует издавать также книги, у которых есть шанс быть проданными. Он даже и слушать не хотел. Тогда я ухожу, сказал я. Ссоры не было, но был разрыв, который надолго испортил наши отношения».
Отец тайком ведет переговоры с Шимоном Пересом: он обязывается передать после смерти свою библиотеку семинарии Бен-Гуриона в Сдэ-Бокер в обмен на ежемесячное пособие. Оад об этом не знает, хотя его и удивляет появившаяся в квартире отца стальная дверь и решетки на окнах.
Старший Цви пытается как-то выпутаться из безвыходного положения. Только в 1966, когда сумма долгов отца приобретает немыслимые размеры, Оад берет на себя долгое и нудное дело - разобраться с долгами и кредиторами. В те годы он работает замредактора газеты «Давар», одновременно являясь советником большого издательства в Бат-Яме «Левин-Эпштейн», редактирует «Альбом победы», посвященный Шестидневной войне, успех которого в те дни превосходит все ожидания: продано 100 тысяч экземпляров. В1976 году он выводит издательство «Литературные тетради» из долгов.
Не покидая мест работы, Оад Змора, бухгалтер издательства «Левин-Эпштейн» Одед Модан и бухгалтер издательства медицинской литературы Ашер Бейтан создают издательство ЗАБАМ (Змора-Бейтан-Модан), покупают права на перевод таких авторов, как Белль, Грасс, Кундера, Вирдижиния Вульф, Докторов. По наводке Оада издают серию книг для детей Барба-Аба, тираж которой достигает 600 тысяч, книги Дана бен-Амоца, серии книг по кулинарии «Из кухни с любовью» Рут Сиркис (250 ты¬сяч), книгу художника Яира Гарбуза «Поляк всегда поляк» (50 тысяч). Еще не имея постоянной конторы, собираются два раза в день в кафе «Тамар», на углу улиц Шен-кин и Ахад-Гаам, а вечером в доме Оада, на Каплан, 7, напротив Дома писателей имени Черниховского. В 1979 году снимают несколько этажей на улице Шокен. Модан отделяется в 1982, забрав книги по кулинарии. Отделяется и Бейтан. Но название издательства остается. Оад приобретает издательства «Двир», кстати, основанное Бяликом в Одессе в 1902, самое старое издательство на иврите, в этом году празднующее столетие, а также издательства «Карни» и «Мегидоо».
Кроме всего прочего, ему принадлежит львиная доля «Книжных перекрестков» («Цматей сфарим»). Самой большой гордостью Оада является проект издания собрания сочинений патриарха ивритской литературы Самеха Изхара - в шести томах с дополнительным седьмым, в котором 43 писателя пишут о нем (все книги Изхара, включая классический роман «Дни Циклага», объемом в 1156 страниц были изданы в ЗАБАМ). Тираж томов всего 500, все экземпляры именные с автографом. Стоимость собрания-2500 шекелей.
Живет Оад Змора в мошаве Нир-Цви. 15 тысяч книг стоит вдоль стен салона его дома.
А во дворе, в отдельном хранилище - библиотека отца. Лишь после его смерти Оад узнал о сделке и употребил все свое влияние, чтобы вернуть 15 тысяч книг отца, для чего не раз ходил к Моше Даяну, и, главным образом, к помощнику министра обороны Хаиму Исраэли. В 1989 Оаду вернули библиотеку отца. Если взять в счет библиотеку старшего брата Цви - 7 тысяч книг, речь идет об одной из самых больших семейных библиотек - в 32 тысячи книг.
ЗАБАМ - ОДНО ИЗ ВЕДУЩИХ ИЗДАТЕЛЬСТВ В ИЗРАИЛЕ И МИРЕ
Секрет успеха издательства ЗАБАМ в том, что ему принадлежит первенство в систематическом внедрении в книжный рынок Израиля лучших произведений современной ивритской и мировой литературы, в высоком уровне полиграфии, которая раньше не наблюдалась в наших краях (бумага, печать, твердый переплет). Позднее по этому пути пошли и другие известные издательства, как, например, издательство «Маарив».
Вспомнил строку Мандельштама: «...я список кораблей прочел до середины...»
Вот лишь частичный список авторов издательства Оада Зморы (выбор из тысяч названий): Джеймс Джойс (перевод «Улисса» на иврит один из лучших в мире), Олдос Хаксли, Дорис Лессинг, Сомерсет Моэм, Уильям Фолкнер, Скоп Фиццжеральд, Джон Апдайк, Курт Воннегут, Понтер Грасс, Сол Беллоу, Эмили Дикинсон, Эрнест Хемингуэй, Гертруда Стайн, Роберт Стоун, Джеймс Джонс, Хулио Кортасар, Дино Буццати, Маргерит Юрсенар, Ингмар Бергман, Серен Кьеркегор, Генрик Ибсен, Николо Маккиавелли, Томас и Генрих Манн, Николай Гоголь (новое издание «Мертвых душ»), Лев Толстой, Федор Достоевский (новое издание «Братьев Карамазовых»), Герцен («Былое и думы»), Андрей Белый («Петербург»), романы Анатолия Рыбакова, собрания сочинений Зигмунда Фрейда и Карла Густава Юнга...
Таков удивительный путь ивритского Галлимара из заброшенного молдавского хутора, бедного мальчика, сумевшего заложить издательскую основу современной ивритской литературы и мировой литературы на языке иврит.
СКРОМНАЯ ДАНЬ АПОЛОГИИ
История создания СРПИ
Эфраим БАУХ
СКРОМНАЯ ДАНЬ АПОЛОГИИ
К 40-летию Союза русскоязычных писателей Израиля
1
Заманчиво думать, что память выдувается временем, как песок, или сдувается, как пена с гребешков волн, равнодушно катящихся на берег.
Несть пророка в своем отечестве. Несть пророка в двух отечествах.
Три феномена сопровождали существование созданного 30 лет назад Союза русскоязычных писателей Израиля - пребывание под непрекращающимися атаками всех и вся, зыбкость и постоянная угроза исчезновения и, как это ни парадоксально, проистекающая из этого прочность и непреходящее желание множества пишущих прорваться в члены этой организации.
Начинался Союз с пяти-восьми человек. Сегодня в нем почти - 250. В течение этих лет - десятки семинаров, презентаций, целая библиотека выпущенных книг, премии, и, главное, моральная поддержка пишущего человека. Сегодня в Федерации Союзов писателей государства Израиль Союз русскоязычных писателей - второй по величине и активности после ивритского. Отделения СРПИ работают в Иерусалиме, Назарете, Ашкелоне, Афуле, Хайфе, Беер-Шеве, не говоря уже о десятках литобъединений. Клуб литераторов в Тель-Авиве действует уже несколько лет. Трудно себе представить, но в такой небольшой стране выходит около десяти литературных журналов. Окажется ли это явление временным? Ведь существуют же в Европе и США русские журналы чуть ли не со времен Октябрьского переворота.
За эти годы в рамках СРПИ выступали многие известные российские писатели - Чингиз Айтматов, Геннадий Айги, Белла Ахмадулина, Андрей Битов, Андрей Вознесенский, Даниил Гранин, Евгений Евтушенко, Александр Кушнер, Юрий Левитанский, Семен Липкин, Инна Лиснянская, Александр Межиров, Юрий Нагибин, Евгений Рейн, Анатолий Рыбаков. У нас прочные связи с Союзом московских писателей и российским отделением ПЕН-центра.
Следует однозначно сказать: русская литература в Израиле - факт непреложный, своеобразная часть материка русской литературы на мировой литературной карте, как и английская и французская; материка, который, по сути, всплыл, подобно Атлантиде, с падением «железного занавеса». Теперь, в наше бегущее в нетерпении и без оглядки время, все это кажется общеизвестным, а для постмодернистов попросту скучным, но именно это - основа основ анализа процессов последних десятилетий в русской литературе, которая, как и всякая другая, не всегда связана с местом проживания творца. Гоголь написал «Мертвые души» в Риме, Джойс своего «Улисса» в Париже.
Понятие же русско-еврейский, англо-еврейский, немецко-еврейский писатель имеет под собой достаточную основу, ибо Франца Кафку, Бруно Шульца, Стефана Цвейга, Франца Верфеля чисто немецкими писателями не назовешь, как и всю плеяду еврейско-американских писателей - Джерома Селлинджера, Сола Беллоу, Филиппа Рота, Бернарда Маламуда, Нормана Мейлера. Речь ведь идет
об еврейском окружении, атмосфере, взаимоотношениях с миром и с самим собой, чертах характера.
Само желание оторваться от еврейства и есть один из его нестираемых знаков.
2
В начале января семьдесят седьмого, в оцепенело-снежный день, мерзко сжимающий горло твердо принятым мною решением, я шел сдавать свой членский билет СП СССР в красной корочке вместе с книжкой Литфонда в обмен на разрешение подать документы на выезд, отчужденно вспоминая весенний день шестьдесят четвертого, когда в обграенном галками парке известный писатель (в 80-х покончивший с собой) мимоходом сказал мне, что я принят в Союз советских писателей, а я, обалдев от нечаянной радости, никак не мог взять в толк, о чем он говорит.
Этот же январский день 77-го запомнился мне толпой набежавших в Дом литераторов писателей, которые узнали о моем поступке, мгновенно выделившем меня печатью странности ли, иностранности ли, и теперь с каким-то ошалелым любопытством окружали меня, и во взглядах их читалась смесь жалости и подозрения, а не обхожу ли я их на повороте.
«Да что же ты там будешь делать?» - спрашивали они.
«Землю копать».
Воспоминание об этом дне странно возвращает меня в иной день того же года, июльский, жаркий, с яркой синевой неба, распластавшегося на метелках пальм и остриях кипарисов, с шумной толпой по улице Алленби, как бы внезапно растворяющейся на песчаных пляжах Средиземноморья, где, кажется, рывком от тель-авивской еще неблагоустроенной набережной, вдаль и вверх встает открытое пространство вод и неба на тысячи километров, до Гибралтара.
Все еще не привычно для меня окружение, где дома стоят не так, где массы народа несутся с непривычной быстротой, словно желая обогнать время, в отличие от мест, которые покинул, где всё двигалось как в замедленном кадре, с неистребимой ленцой людей, понимающих, что как ни крутись, больше не заработаешь; и все же непонятно, как в середине рабочего дня такое количество народа околачивается на улицах.
Но всё опережало жившее в душе тайное желание причаститься к этим людям, земле и небу. А шел я по площади Муграби, в еще достраивающееся верхними этажами здание на Бен-Йегуда, 1-3, где на втором или третьем этаже располагались снятые Еврейским агентством помещения для репатриантских организаций, в том числе Союза русскоязычных писателей Израиля.
Здание это давно завершено, но по сей день от него неотделимо для меня ощущение недостроенно, чего-то вавилонского, где заседают на разных языках, получают какие-то ссуды рядом с грудами строительного мусора в коридорах; в одном из помещений на первом этаже, выходящем окнами на Алленби, ведут агитацию за избрание Флата-Шарона в Кнессет, а у обклеенных предвыборными цветными плакатами стекол демонстрируют навязчивое безразличие «жрицы любви».
В помещении Союза ожидали меня председатель СРПИ Ицхак Мерас, члены правления Давид Маркиш, Зеев Гительман, Моше Ландбург. И хотя процедура моего принятия в члены Союза была сверхбудничной, тайное ощущение причастности все же заметно увеличилось. Я спустился к морю и отрешенно, но в каком-то приподнятом настроении, проследил за удивительным зрелищем: огромный огненный шар на глазах закатывался в темно-стальную бескрайность мощно стоящих по всему западу вод.
В СССР литература была частью власти, задним двором номенклатуры, и ответственность слагала с себя то стоя по ранжиру, то держа фигу в кармане и внутренне сотрясаясь от смелости. Конечно и там номенклатуру не «боги лепили», а создавали люди, но «начинающим» и «молодым», жаждавшим причаститься к СП СССР, он воистину казался сошедшим с неба.
Здесь же все это исчезло, и следовало самим создавать пространство литературы на новом забвенном месте, в непривычной атмосфере полного отсутствия руководящей власти, «критиков в штатском», забивать первый колышек, самих себя назначать в критики, исследователи литературы, и первым, естественно, был закон джунглей -выставить себя группой, стаей, отрицать всё не твое, «дружить против», обозначать «гениев», «бездарей» и «отпетых графоманов». Так или иначе, «литературный процесс пошел».
Свирепствовало полное отсутствие чувства реальности. О переводах Шекспира и Мольера писали, что они лучше оригинала, как в анекдоте об афише бродячего театра на идиш - «Гамлет» Вильяма Шекспира, переделанный и улучшенный Рабиновичем». О романе писателя Н. говорили, что его поймут потомки. «Гении», соответственно, требовали к себе особого внимания, бросали в толпу читателей раздражающие фразы, лица их светились суровым величием непризнанное. Превосходная степень мешалась с очернением вне всякой меры. Свои же могли вознести своего до высот пророка русского исхода, а затем низвергнуть, обвинив в элементарной нечестности, кстати, никем и никогда не доказанной. На довольно частых встречах русских и ивритских писателей читались доклады на превосходном иврите, который был написан русскими буквами.
Миша Генделев, еще ходивший в членах СРПИ, неожиданно впадал в непонятную ярость, наскакивал на меня в газете или на семинаре; а однажды черкнул на салфетке в забегаловке Дома писателей заявление о выходе из Союза. Это заявление я нашел, будучи рядовым членом СРПИ, вместе с другими заявлениями (например, Анны Гроссман, ныне Исаковой, с просьбой о вступлении в СРПИ) на тротуаре, рядом с мусорным ящиком, по улице Бен-Йегуда, у того же недостроенного здания номер 1-3; там же валялась картотека членов СРПИ. Всё это было попросту выброшено из комнат после того, как Сохнут перестал их снимать для различных репатриантских организаций, включая Объединение выходцев из СССР и Союз русскоязычных писателей.
Долгие годы на улице Герцля, в южном Тель-Авиве, висела вывеска газеты на русском языке «Трибуна», которую в семидесятых выпускал, кажется, болгарин Даниэль Амарилис вместе с книжечками бульварной литературы на желтой дешевой бумаге, гордо называя эту серию «библиотекой Даниэля Амарилиса». Вообще, страсть издавать губила ни одну душу. Издатели множились, брали деньги у жаждущих опубликовать свои книги авторов, а затем исчезали.
Литературная подёнщина, которая в среде СП СССР породила столько баек, и здесь, в Израиле обрела второе дыхание. Горский еврей Нисим Илишаев, да будет земля ему пухом, который с трудом изъяснялся на русском, ухитрился купить труд литераторов и редакторов, написать роман «Преступление без наказания», перевести его на иврит и - что самое невероятное - издать его в издательстве «Сифриат апоалим». Скандал разразился, когда Илишаев попытался организовать рецензию на свой роман. Обнаружилось, что большие куски романа были просто украдены у прекрасного русского прозаика покойного Александра Цыбулевского. Илишаев был оскорблен до глубины души, грозился подать в суд за диффамацию. Так или иначе, он ухитрился получить членский билет СРПИ, который показывал всем встречным. Но так как билет выдавался на ограниченное время, которое истекло, Илишаев, как говорится, прижал меня в темном углу Дома писателя после моего избрания председателем СРПИ, требуя продлить его пребывание в Союзе, а я пытался ему объяснить, что членом русскоязычного Союза писателей не может быть человек, с трудом выводящий буквы на этом языке. Где-то он потом еще возникал, праздновал какую-то серьезную дату своего рождения и на шумном этом празднестве, по слухам, присутствовал сам Ариэль Шарон. Илишаев, этот сухощавый старик с вечно горящими глазами, был по-своему прекрасен неутолимой жаждой стать «писателем», тратил, вероятно, немало денег на свою страсть и на этой ноте, гнавшей его, ушел из жизни.
Восприятие литературного имени, да и произведения зависит от общего контекста культуры на этот период - в России и в Израиле, и контекст этот включает в себя и прежние приоритеты, и их отрицание. Потому с особой осторожностью следует анализировать творчество авторов, работающих в разном литературном - магнетическом - поле, пытаясь отыскать возможно больше влияющих и отталкивающих факторов. Закон Эйнштейна о влиянии наблюдателя на наблюдение ощущается здесь с удесятеренной силой.
Действует магия больших временных периодов.
Уж как победно шествовал в 20-е годы модернизм, а ныне само время сметает пыль с классики. Новый почти жанр - интернет. Новая игрушка. Никаких критериев, пиратское господство вседозволенности. Можешь сам себя расхваливать безудержно, под псевдонимом ведя «гамбургский счет» от собственного пупа; случайно (по Фрейду) проговариваясь в желании «захватить власть», которой, по сути, нет. Методы критики знакомы: хваля - ругают, ругая - хвалят. Причем в обоих случаях цитируют себе в поддержку одни и те же имена, а то и их свергая с корабля, начиная с Ахматовой, прихватывая Бродского, Самойлова, Левитанского и прочая. Добро бы ограничивались отрицанием, но ведь не удерживаются, приводят в качестве положительных литературных образцов творения «гениев своего двора», в которых порой и искусством не пахнет.
Никуда не деться от временщиков тусовочной литературы. Внезапно, кажется, что та или иная группа может сама по себе представлять скандальный, но интерес. Не стоит тешить себя иллюзиями.
В конце концов, «Бриан это голова» - в большом местечке по имени Одесса.
Признаки всех этих комплексов уже обозначались в те первые дни ранних семидесятых в русской культурной среде Израиля. А лозунг «Нет культуры в Израиле» культивировался все годы, то исчезая, то возникая вновь.
Московские и питерские евреи-литераторы, обретавшиеся там на обочинах, столичные провинциалы и маргиналы, здесь обнаруживали имперский комплекс неполноценности. Дорвавшись до руля того или иного издания, сетовали на его страницах, что израильтяне их не печатают, но сами вели себя точно так же в отношении «меньших своих братьев» из бывших республик и окраин и вообще менее преуспевших.
Слабо, но довольно устойчиво выявлялись законы «дикого Запада»: доморощенная критика, замешанная на провинциальном высокомерии и на ни на чем не основанном крайнем индивидуализме, была беспощадна в своем зубодроблении.
Упоминаемое мной, конечно же, составляет небольшую часть событий, произошедших за тридцать лет в рамках СРПИ и вне этих рамок, и сегодня оглядываешься даже с некоторой долей ностальгии, как на собственную молодость или зрелость, начинавшую сызнова, с нуля, свое психологическое и интеллектуальное существование, но, так или иначе, это была и есть наша с вами жизнь.
Она продолжается в будущее, и сюжет её явно неординарен.
В этот юбилейный год мы можем, не кривя душой и не впадая в лишний пафос, отдать скромную дань апологии и сказать, что литература, создаваемая на земле Обетованной, отражает один еще неосознанно огромный процесс кочевья, обретения родины, отторжения от нее и вторичного возвращения, и вершится процесс этот в нашей с вами жизни, а не в каком-нибудь Макондо Габриэля Маркеса, хотя налицо в нем вся необычность, магия и трагедия тех легендарных мест.